Хотели, как лучше...

Автор ua1osm, 24 апреля 2015, 15:14:31

« назад - далее »

0 Пользователи и 1 гость просматривают эту тему.

ua1osm

Вот, дам почитать одну из моих сталинюшечек из своего блога.
Случай абсолютно реальный, герой рассказа Гробов Павел Михеевич числится в мартирологе
"Возвращённые имена". Сами найдёте.
http://visz.nlr.ru/search/lists/arch1/227_17.html

"Наш любимый выродок товарищ Сталин". Быль.






На торжественном собрании вагонного депо Исакогорка под Архангельском в честь 70-летия тов. Сталина начальник депо Павел Гробов толкал речь. В ее конце он так расчувствовался, что решил к содержанию райкомовского одобренного свыше текста добавить что-то свое, от души. Ох, лучше бы он этого не делал! Гробов сказал, вытирая слезы умиления под очками: Товарищи! Да тов. Сталин - он такой замечательный, он наше солнышко, он просто выродок! На этом речь закончил. Толпа притихла, недоуменно переглядываясь, и тихо разошлась.

  После Нового года Гробова вызвали в МГБ.


Ты арестован! сообщил ему майор Марченко, начальник отдела МГБ на транспорте. Статья 58-10! Из-за тебя, старый идиот, сняли и разжаловали моего зама Медведева, за то, что сразу не отреагировал.


Гробов возопил: за что, товарищи? 40 лет на транспорте, ни одного взыскания!

Марченко жестко ответил - А не надо было клеветать на тов. Сталина! Что на собрании 21-го декабря наплел, дурачок?

Гробов: Так я же по бумажке читал, из райкома. Это их надо сажать!

Марченко: Нет, падла, мы сличили твою речь. Что ты в самом конце сказал?
Тов. Сталин - выродок?

Да, я сказал, вспомнил Гробов. Я и сейчас могу подтвердить, что тов. Сталин - самый замечательный наш советский выродок, лучше всех в мире!

Марченко все понял и позеленел от злости. Ну и мудак! сквозь зубы процедил он. Из-за такой хрени моего Медведева разжаловали! Не "выродок", а "самородок" надо было сказать, пень ты с ушами!
Вот теперь, чтобы это покрепче запомнить, поезжай на 7 лет лес валить в Мехреньлаг.


И Гробов поехал. Правда, ему повезло. Поставили его в лагере заведовать участком по ремонту вагонеток узкоколейной дороги. Можно сказать, по своей специальности. Но жить в бараке с урками ему пришлось еще год, пока родственники не добились вверху пересмотра этого абсурдного дела. Выжил.

Вот такой урок русского языка.

ua1osm

#21
ЦитироватьКнига Евгения Ельчина «Сталинский нос»
Мне больше нравится другой детский писатель Лев Эммануилович Разгон, кстати, сам бывший чекист, зять руководителя УНТО ГПУ Глеба Бокия, также убитого Сталиным.
Его книга "Плен в своём отечестве" - самый сильный шедевр антисталинской литературы.
Привожу выдержку из неё, где речь идёт о событиях 3-5 марта 1953 года.

Слушайте! Помните ли вы эту паузу в радиопередачах третьего марта?! Эту неимоверно, невероятно затянувшуюся паузу, после которой не было еще сказано ни одного слова-только музыка... Только эта чудесная, эта изумительная, эта необыкновенная музыка!!! Без единого слова, сменяя друг друга, Бах и Чайковский, Моцарт и Бетховен изливали на нас всю похоронную грусть, на какую только были способны. Для меня эта траурная музыка звучала как ода «К радости». Один из них! Кто? Неужели? Господи, неужели он?!!
  И чем длиннее была эта невероятная музыкальная пауза, эта длинная увертюра к неизвестному, тем больше я укреплялся в уверенности: Он! Наверняка Он! И наконец-то знакомый, скорбный и торжествующий (наконец-то есть возможность пустить в ход этот знаменитый тембр, этот низкий, бархатный тон!) голос Левитана: «Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза...»
  Передавалось первое правительственное сообщение, первый бюллетень.
  Я уж не помню, после этого ли бюллетеня или после второго, в общем, после того, в котором было сказано: «дыхание Чейн-Стокса» – мы кинулись в санчасть. Мы – это Костя Шульга, нормировщик Потапов, еще два человека конторских – потребовали от нашего главврача Бориса Петровича, чтобы он собрал консилиум и – на основании переданных в бюллетене сведений – сообщил нам, на что мы можем надеяться...
  В консилиуме, кроме главврача, принимали участие второй врач – бывший военный хирург Павловский и фельдшер – рыжий деревенский фельдшер Ворожбин. Они совещались в кабинете главврача нестерпимо долго – минут сорок. Мы сидели в коридоре больнички и молчали. Меня била дрожь, и я не мог унять этот идиотский, не зависящий от меня стук зубов. Потом дверь, с которой мы не сводили глаз, раскрылась, оттуда вышел Борис Петрович. Он весь сиял, и нам стало все понятно еще до того, как он сказал: «Ребята! Никакой надежды!!»
  И на шею мне бросился Потапов – сдержанный и молчаливый Потапов, кадровый офицер, разведчик, бывший капитан, еще не забывший свои многочисленные ордена...
  И весь последующий день (или дни – не помню...) мы сидели у репродуктора и слушали музыку – чудную, божественную музыку, самую лучшую музыку на свете. А пятого вечером солдат из охраны за десять банок тушенки и еще сотню рублей принес Косте Шульге бутылку водки. Мы зашли с Костей за недостроенную баню, разлили по приготовленным банкам водку, и я сказал:
  – Пей, Костя! Это и есть наша свобода!
  ...Я освободился лишь через два с лишним года. Костя и того дольше. Но все равно – и эти два года я жил с наступившим чувством свободы. Сталин – кончился. И генерал-майор государственной безопасности Тимофеев – тоже. Не имело значения, жив ли физически этот малорослый генерал из кузьминских иллюстраций. Этот генерал кончился, а время других еще тогда не настало...

Velfrjd

#22
-

ua1osm

В свете этого глубоко продуманного решения нашего замечательного Министра (был знаком с ним по эл. переписке, когда он был ещё в ГД) я мог бы робко предложить сменить весьма одиозное название раздела, где мы пишем: "Карательная система Союза ССР" на "Коррекционно-пенитенциарная система Союза ССР".
Вот такая вот:
Впервые я вблизи увидел Тарасюка, когда он приехал к нам весной сорок второго года. В сопровождении огромной свиты из разномастных начальников он обошел все места в лагере, не исключая сортиров. Когда он встречал в лагерной обслуге человека, который ему казался достаточно здоровым, чтобы пилить лес, а не кантоваться в зоне, – он – как Вий – протягивал к нему палец, и дрожащий начальник УРЧа немедленно заносил фамилию несчастливого зека на фанерную дощечку. Вечером Тарасюк созвал всех начальников частей. Я тогда заменял старшего нормировщика и поэтому вместе с другими начальниками из заключенных – начальником плановой части, главным бухгалтером, старшим контрольным десятником, прорабами, ветврачами и просто врачами – оказался вблизи Тарасюка.
   У него было лицо римского патриция: холодно-спокойное, равнодушное. В том, как он уселся в кресле начальника лагпункта, снял телефонную трубку, приказал телефонистке соединить его с Управлением, в том, как он разговаривал с начальством – во всем ощущалась многолетняя привычка повелевать, быть хозяином жизни и смерти всех окружающих. Слова «хозяином жизни и смерти» надо понимать совершенно буквально. И это относилось к вольнонаемным в такой же степени, как и к заключенным. Все вольнонаемные были на броне, достаточно было Тарасюку приказать «разбронировать» – и любой начальник отправлялся на фронт. Похоронки на них приходили удивительно быстро. Об этом знали все. Тарасюк – лучше других.
   Он приказал начальнику лагпункта доложить состояние «контингента» – так именовались во всех канцелярских бумагах заключенные. Запыхавшийся от волнения начальник перечислял, сколько у нас зеков «всякого» труда, сколько «среднего», «легкого», сколько в «слабкоманде», в лазарете... И сколько из них работают в лесу, сколько в конторе, в обслуге...
   Спокойно и свободно слушал Тарасюк отчет. Вдруг он перебил начальника:
   – Сколько премблюд выдается в зоне?
   «Премиальным блюдом» считался у нас кусок каши, вылитой на деревянный противень и застывшей в желеобразном состоянии. Его получали, кроме лесорубов, все административно-технические работники и вся лагерная обслуга, работавшая на выработке: прачки, водовозы... Услышав ответ, Тарасюк спокойно сказал:
   – Снять. Увеличить за этот счет премблюда работающим в лесу.
   Начальник ЧОСа – части общего снабжения – хотел что-то сказать, но Тарасюк почти незаметно вскинул на него глаза, тот задохся словом и замолчал.
   – А это, это кто такие? – заинтересовался Тарасюк. Речь шла о «команде выздоравливающих». Их у нас было 246 человек. Начальник лагпункта посмотрел на исполняющего обязанности начальника санчасти доктора Когана. Это был молодой еще врач, которого после ранения на фронте прислали работать в лагерь. Коган встал и не без гордости сказал, что эти люди «вырваны из рук пеллагры» и можно теперь надеяться, что среди них летальных случаев больше не будет... Дальше произошел следующий диалог:
   Тарасюк: Что они получают?
   Коган: Они все получают противопеллагрозный паек, установленный санотделом ГУЛАГа: столько-то белков в количестве стольких калорий.
   Тарасюк: Когда и сколько из них пойдет в лес?
   Коган: Ну конечно, в лес они уже никогда не пойдут. Но они будут жить, и когда-нибудь их можно будет использовать в зоне на легких работах.
   Тарасюк: Снять с них все противопеллагрозные пайки. Запишите: пайки эти передать работающим в лесу. А этих – на инвалидный.
   Коган: Товарищ полковник! Очевидно, я плохо объяснил вам. Эти люди могут жить только при условии получения этого специального пайка. Инвалиды получают четыреста граммов хлеба... На таком пайке они умрут в первую же декаду... Этого нельзя делать!
   Тарасюк даже с каким-то интересом посмотрел на взволнованного врача.
   – Это что: по вашей медицинской этике нельзя делать?
   – Да, нельзя...
   – Ну, я плевал на вашу этику, – спокойно и без всяких признаков гнева сказал Тарасюк. – Записали? Идем дальше...
   Все эти двести сорок шесть человек умерли не позже чем через месяц.
--------------------------------------------------------------------------------------------
  Когда мы с женой очутились на воле, мы жили в Ставрополе, очень голодали и рассчитывали каждую копейку. Однажды Рика мне дала последнюю трешку, бывшую в доме, и я пошел на проспект Сталина в магазин за чесночной колбасой и хлебом. Рядом в киоске продавались прибывшие вечерним поездом газеты. Обычно я удовлетворялся «Правдой», вывешенной в витрине возле филармонии. Но тут я увидел «Известия», и меня толкнула в сердце знакомая фамилия в черной рамке в конце последней полосы. Я купил газету. ГУЛЛП НКВД СССР с глубокой скорбью извещало, что после тяжелой и продолжительной болезни скончался крупный организатор производства, орденоносец, полковник Тарасюк...
   Я зашел в магазин и вместо того, чтобы купить колбасу, – пошел в другой конец магазина. На два рубля семьдесят копеек я купил четвертинку водки, а на оставшиеся тридцать копеек хлеба. Дома – на недоуменный взгляд жены – я протянул ей газету, водку и хлеб. Господи! Какое это было счастье – увидеть на ее усталом и измученном лице такую радость, такое несдерживаемое торжество! Мы уселись за стол, разрезали хлеб и разлили водку. Непьющая Рика даже не пыталась увеличить мою порцию. Задыхаясь от счастья, что Тарасюк сдох от рака – наверное, даже обязательно, в страшных муках!!! – мы выпили эту водку... Он сдох в муках, а мы, мы пьем водку... На воле! Значит, есть все же справедливость? Или Бог? Ну, не знаю как это называется.. Да и значения это не имеет. Есть это!"

Л. Э. Разгон, "Плен в своём отечестве. Тюремщики, ч. I"


Velfrjd

#24
-

ua1osm

Не обязательно так. Вероятно, длительное время со времён СССР не строили ни подобных спецвагонов, ни современных СИЗО. Возможно, догадаются там сделать уровень комфорта пребывания осуждённых сравнимым с тем, что уже давно имеется на Западе.

Alex

#26
Ну раз у нас появилась  литературно-лирическая страница,то и присоединюсь  со стихом Леонида Каганова...

Ностальгия

Вы, смотрю, уже забыли
как мы при Союзе жили.
Были чистыми леса.
Без нитратов — колбаса.
Хорошо учили школы,
и без всякой кокаколы
были люди здоровей.
Никаких очередей
и бесплатные больницы.
В лучших уголках столицы
раздавал квартиры фонд.
Был бесплатный телефон.
И вахтер на этаже.
Вы не помните уже?
Пробок — не было совсем!
Улицы — доступны всем!
Едешь на своей машине
по Москве как по пустыне!
Полистайте интернет —
есть же фотки этих лет.
Да могло ли быть иначе?
Людям выдавали дачи —
от работы, просто так!
Черная икра, коньяк —
были очень хороши,
да и стоили гроши!
Плюс бесплатные путевки.
И бесплатные парковки.
И охрана. И водитель.
Спецпаек. Распределитель.
А какие были люди?!
Нет, таких уже не будет...
Дядя — ветеран ЧК!
Папа — секретарь ЦК!
Мама — депутат на съезде!
Так и жили — дружно, вместе!
Дед — герой заградотряда.
Бабушка — начальник склада,
все достанет, не вопрос:
хоть сервиз, хоть пылесос,
хоть пиджак из соцстраны!
Просто так! За полцены!
Дед — парторг агентства ТАСС.
А сейчас? Вот что сейчас?

Горсть нахлебников, уродов
у рабочего народа
все добро взяла себе!
Даже к нефтяной трубе
присосались бизнесмены.
Сами назначают цены!
Кучка сытых наглых рож!
Кто такие? Хрен поймешь!
Не работают, не пашут,
всю страну забрали нашу,
объедают весь народ!
Раньше-то наоборот!
Раньше при Советской власти
было равенство и счастье.
Власть народа! Власть труда!
Вы уже забыли, да?

ua1osm

#27
Ох, хороши стихи. Добавлю ещё. Самуил Маршак.

                   Шли пионеры вчетвером
                   В одно из воскресений,
                   Как вдруг вдали ударил гром
                   И хлынул дождь весенний.

                   От градин, падавших с небес,
                   От молнии и грома
                   Ушли ребята под навес -
                   В подъезд чужого дома.

                   Они сидели у дверей
                   В прохладе и смотрели,
                   Как два потока все быстрей
                   Бежали по панели,

                   Как забурлила в желобах
                   Вода, сбегая с крыши,
                   Как потемнели на столбах
                   Вчерашние афиши...

                   Вошли в подъезд два маляра,
                   Встряхнувшись, точно утки, -
                   Как будто кто-то из ведра
                   Их окатил для шутки.

                   Вошел старик, очки протер,
                   Запасся папиросой
                   И начал долгий разговор
                   С короткого вопроса:

                   - Вы, верно, жители Москвы?
                   - Да, здешние - с Арбата.
                   - Ну, так не скажете ли вы,
                   Чей это дом, ребята?

                   - Чей это дом? Который дом?
                   - А тот, где надпись "Гастроном"
                   И на стене газета.

                   - Ничей, - ответил пионер.
                   Другой сказал: - СССР. -
                   А третий: - Моссовета.

                   Старик подумал, покурил
                   И не спеша заговорил:

                   - Была владелицей его
                   До вашего рожденья
                   Аделаида ХитровО. -
                   Спросили мальчики: - Чего?
                   Что это значит - "Хитрово"?
                   Какое учрежденье?

                   - Не учрежденье, а лицо! -
                   Сказал невозмутимо
                   Старик и выпустил кольцо
                   Махорочного дыма.

                   - Дочь камергера Хитрово
                   Была хозяйкой дома.
                   Его не знал я самого,
                   А дочка мне знакома.

                   К подъезду не пускали нас,
                   Но, озорные дети,
                   С домовладелицей не раз
                   Катались мы в карете.

                   Не на подушках рядом с ней,
                   А сзади - на запятках.
                   Гонял оттуда нас лакей
                   В цилиндре и в перчатках.

                   - Что значит, дедушка, "лакей"? -
                   Спросил один из малышей.

                   - А что такое "камергер"? -
                   Спросил постарше пионер.

                   - Лакей господским был слугой,
                   А камергер - вельможей,
                   Но тот, ребята, и другой -
                   Почти одно и то же.

                   У них различье только в том,
                   Что первый был в ливрее,
                   Второй - в мундире золотом,
                   При шпаге, с анненским крестом,
                   С Владимиром на шее.

                   - Зачем он, дедушка, носил
                   Владимира на шее?.. -
                   Один из мальчиков спросил,
                   Смущаясь и краснея.

                   - Не понимаешь? Вот чудак!
                   "Владимир" был отличья знак.
                   "Андрей", "Владимир", "Анна" -
                   Так назывались ордена
                   В России в эти времена... -
                   Сказали дети: - Странно!

                   - А были, дедушка, у вас
                   Медали с орденами?
                   - Нет, я гусей в то время пас
                   В деревне под РомнАми.

                   Мой дед привез меня в Москву
                   И здесь пристроил к мастерству.
                   За это не медали,
                   А тумаки давали!..

                   Тут грозный громовой удар
                   Сорвался с небосвода.
                   - Ну и гремит! - сказал маляр.
                   Другой сказал: - Природа!..

                   Казалось, вечер вдруг настал,
                   И стало холоднее,
                   И дождь сильнее захлестал,
                   Прохожих не жалея.

                   Старик подумал, покурил
                   И, помолчав, заговорил:

                   - Итак, опять же про него,
                   Про господина Хитрово.

                   Он был первейшим богачом
                   И дочери в наследство
                   Оставил свой московский дом,
                   Имения и средства.

                   - Да неужель жила она
                   До революции одна
                   В семиэтажном доме -
                   В авторемонтной мастерской,
                   И в парикмахерской мужской,
                   И даже в "Гастрономе"?

                   - Нет, наша барыня жила
                   Не здесь, а за границей.
                   Она полвека провела
                   В Париже или в Ницце,
                   А свой семиэтажный дом
                   Сдавать изволила внаем.

                   Этаж сенатор занимал,
                   Этаж - путейский генерал,
                   Два этажа - княгиня.

                   Еще повыше - мировой,
                   Полковник с матушкой-вдовой,
                   А у него над головой -
                   Фотограф в мезонине.

                   Для нас, людей, был черный ход,
                   А ход парадный - для господ.

                   Хоть нашу братию подчас
                   Людьми не признавали,
                   Но почему-то только нас
                   Людьми и называли.

                   Мой дед арендовал
                   Подвал.
                   Служил он у хозяев.
                   А в "Гастрономе" торговал
                   Тит Титыч Разуваев.

                   Он приезжал на рысаке
                   К семи часам - не позже,
                   И сам держал в одной руке
                   Натянутые вожжи.

                   Имел он знатный капитал
                   И дом на Маросейке.
                   Но сам за кассою считал
                   Потертые копейки.

                   - А чаем торговал Перлов,
                   Фамильным и цветочным! -
                   Сказал один из маляров.
                   Другой ответил: - Точно!

                   - Конфеты были Ландрина,
                   А спички были Лапшина,
                   А банею торговой
                   Владели Сандуновы.

                   Купец Багров имел затон
                   И рыбные заводы.
                   Гонял до Астрахани он
                   По Волге пароходы.

                   Он не ходил, старик Багров,
                   На этих пароходах,
                   И не ловил он осетров
                   В привольных волжских водах,

                   Его плоты сплавлял народ,
                   Его баржи тянул народ,
                   А он подсчитывал доход
                   От всей своей флотилии
                   И самый крупный пароход
                   Назвал своей фамилией.

                   На белых ведрах вдоль бортов,
                   На каждой их семерке,
                   Была фамилия "Багров" -
                   По букве на ведерке.

                   - Тут что-то, дедушка, не так:
                   Нет буквы для седьмого!
                   - А вы забыли твердый знак! -
                   Сказал старик сурово. -

                   Два знака в вашем букваре.
                   Теперь не в моде твердый,
                   А был в ходу он при царе,
                   И у Багрова на ведре
                   Он красовался гордо.

                   Была когда-то буква "ять"...
                   Но это - только к слову.
                   Вернуться надо нам опять
                   К покойному Багрову.

                   Скончался он в холерный год,
                   Хоть крепкой был породы,
                   А дети продали завод,
                   Затон и пароходы...

                   - Да что вы, дедушка! Завод
                   Нельзя продать на рынке.
                   Завод - не кресло, не комод,
                   Не шляпа, не ботинки!

                   - Владелец волен был продать
                   Завод кому угодно,
                   И даже в карты проиграть
                   Он мог его свободно.

                   Все продавали господа:
                   Дома, леса, усадьбы,
                   Дороги, рельсы, поезда, -
                   Лишь выгодно продать бы!

                   Принадлежал иной завод
                   Какой-нибудь компании:
                   На Каме трудится народ,
                   А весь доход - в Германии.

                   Не знали мы, рабочий люд,
                   Кому копили средства.
                   Мы знали с детства только труд
                   И не видали детства.

                   Нам в этот сад закрыт был вход.
                   Цвели в нем розы, лилии.
                   Он был усадьбою господ -
                   Не помню по фамилии...

                   Сад охраняли сторожа.
                   И редко - только летом -
                   В саду гуляла госпожа
                   С племянником-кадетом.

                   Румяный маленький кадет,
                   Как офицерик, был одет
                   И хвастал перед нами
                   Мундиром с галунами.

                   Мне нынче вспомнился барчук,
                   Хорошенький кадетик,
                   Когда суворовец - мой внук -
                   Прислал мне свой портретик.

                   Ну, мой скромнее не в пример,
                   Растет не по-кадетски.
                   Он тоже будет офицер,
                   Но офицер советский.

                   - А может, выйдет генерал,
                   Коль учится примерно, -
                   Один из маляров сказал.
                   Другой сказал: - Наверно!

                   - А сами, дедушка, в какой
                   Вы обучались школе?
                   - В какой?
                   В сапожной мастерской
                   Сучил я дратву день-деньской
                   И натирал мозоли.

                   Я проходил свой первый класс,
                   Когда гусей в деревне пас.

                   Второй в столице я кончал,
                   Когда кроил я стельки
                   И дочь хозяйскую качал
                   В скрипучей колыбельке.

                   Потом на фабрику пошел,
                   А кончил забастовкой,
                   И уж последнюю из школ
                   Прошел я под винтовкой.

                   Так я учился при царе,
                   Как большинство народа,
                   И сдал экзамен в Октябре
                   Семнадцатого года!

                   Нет среди вас ни одного,
                   Кто знал во время оно
                   Дом камергера Хитрово
                   Или завод Гужона...

                   Да, изменился белый свет
                   За столько зим и столько лет!
                   Мы прожили недаром.
                   Хоть нелегко бывало нам,
                   Идем мы к новым временам
                   И не вернемся к старым!

                   Я не учен. Зато мой внук
                   Проходит полный курс наук.

                   Не забывает он меня
                   И вот что пишет деду:
                   "Пред лагерями на три дня
                   Гостить к тебе приеду.

                   С тобой ловить мы будем щук,
                   Вдвоем поедем в Химки..."
                   Вот он, суворовец - мой внук, -
                   С товарищем на снимке!

                   Прошибла старика слеза,
                   И словно каплей этой
                   Внезапно кончилась гроза.
                   И солнце хлынуло в глаза
                   Струей горячей света.



На первом снимке - дом лесопромышленника Кыркалова в Архангельске. Голубым контуром выделено существующее здание УФСБ-29, которое показано на втором снимке. Таким образом, мне очень приятно оттого, что мои коллеги-чекисты трудятся сегодня, по существу, в доме, который должен бы принадлежать мне по наследству.
-----------------------------------
Ну и подумал я насчёт следующего опроса, так ведь опять потрут. Напишу просто так:
Разговор этих людей, что так талантливо описал поэт, состоялся где-то после войны. Скорее всего, в 1945-46 году. Первая публикация стихотворения "Быль-небылица" была в "Комсомолке" 1 мая 1947 года, в сокращённом виде.
Вопрос: В какие лагеря намеревался поехать для прохождения службы внук-курсант?







Закария

Спасибо. С праздником!

Velfrjd

#29
-