"Милый Янечка..."

Автор Alex, 12 сентября 2012, 19:51:33

« назад - далее »

0 Пользователи и 1 гость просматривают эту тему.

МирВ

Цитата: alex от 27 октября 2012, 21:38:36
           "И налетит пламенных лет стая,
           Прошелестит спелой грозой Ленин,
           И на земле, что избежит тленья,
           Будет будить разум и жизнь Сталин".
           
             О. Мандельштам,февраль 1937 г.


75 лет назад в пересыльном лагере Владперпункт умер поэт Осип Эмильевич Мандельштам

75 лет назад, 27 декабря 1938 года, в пересыльном лагере Владперпункт (Владивосток) умер от тифа поэт Осип Эмильевич Мандельштам. Ему было 47 лет. Причиной осуждения Мандельштама на пять лет лагерей стал донос секретаря Союза писателей СССР Владимира Ставского, просившего наркома внутренних дел Николая Ежова «решить вопрос о Мандельштаме» и характеризовавшего его стихи как «похабные и клеветнические». В ночь с 1 на 2 мая 1938 года поэт был арестован.

25 декабря, когда резко ухудшилась погода, ослабевший Мандельштам не смог выйти на расчистку снежных завалов. Он был помещен в лагерную больницу и вскоре скончался. Похоронили его в общей могиле. Место его погребения не найдено до сих пор.

Виктор Шкловский сказал о Мандельштаме: "Это был человек... странный... трудный... трогательный... и гениальный!"

С 25 декабря по 27 января в Москве проходят "Мандельштамовские дни", посвященные 75-летию со дня гибели поэта.

МирВ

Сталинская премия за 1934 год
Следственное дело Осипа Мандельштама

1
И всю ночь напролет жду гостей дорогих...
О. Мандельштам

За О. М. пришли в ночь с 16 на 17 мая 1934 года. Около часа ночи раздался отчетливый, характерный стук: электрического звонка у Мандельштамов-новоселов не было.
На пороге стояли пятеро непрошеных «гостей дорогих» — трое гэпэушников и двое понятых. Всю ночь — до семи утра — продолжался обыск.
Ордер на арест-обыск О. М. был выписан 16 мая 1934 года — ровно через неделю после того, как умер номинальный председатель ОГПУ Менжинский. На первое место в чекистской иерархии уверенно шагнул Ягода, и многим даже померещилось, что на ордере стояла именно его, Ягоды, подпись: это не так, да и не наркомовское это дело.
Подписал ордер «на Мандельштама» Яков Агранов — к этому времени уже фактически второе лицо в ОГПУ[1]. С 1931 по 1933 год он возглавлял Секретно-политический отдел (по которому и проходил О. М. в 1934 году), с 1933 года — зампредседателя (наркома)[2]. Так что Бухарин, заступаясь за О. М., был абсолютно точен, когда первым делом обратился за разъяснениями именно к нему[3]. С самого начала своей работы в ОГПУ «Яня» пас интеллигенцию — следил за ней, вербовал в ее рядах агентов. Посещая салоны и лично вращаясь вместе с красавицей женой в литературных кругах, он дружил со многими (с Пильняком и Маяковским, например), на деле же «разрабатывал» этих многих, как и всех остальных: пистолет, из которого застрелился Маяковский, по слухам, был именно его, Агранова, подарком[4].
Вел он и таганцевское дело, одной из жертв которого пал и Николай Гумилев. Так что кто кто, а «Яня» уж точно знал, подписывая ордер, что это за птица такая — Мандельштам.
Мандельштамовскому делу присвоили номер — № 4108[5], после чего была заполнена «Анкета арестованного». Среди стандартных ответов на стандартные установочные вопросы анкеты выделяется один — о состоянии здоровья: «Здоров: сердце несколько возбуждено и ослаблено».
Мандельштамовский следователь готовился к его допросам, немного блефуя — то есть не имея на руках ничего, кроме чьего-то инициирующего доноса[6], а также изъятой у О. М. «переписки» на 48 листах.
Надежда Мандельштам и Анна Ахматова даже разработали небольшую «матрицу преступления и наказания»: за пощечину А. Толстому — ссылка, за «Волчий цикл» — лагерь, за стихи о Сталине — расстрел! То, что делавший выемку чин остановился на «Волке» и кивнул, говорило в пользу второй версии, но то, что он вернулся и продолжил поиски, — в пользу третьей!
Что ж — серьезней некуда, но этого и следовало ожидать: О. М. прочел роковые стихи уж очень многим, наверное, паре дюжин людей. И все теперь зависело от того, кто же именно из них настучал.

2

Твоим узким плечам под бичами краснеть...
О. Мандельштам

Впрочем, толковому следователю для того, чтобы состряпать дело, вовсе и не нужны были все оперативные данные на подследственного: вполне достаточно было его самого (а на худой конец — так и его самого не нужно).
А следователь О. М. достался как раз «толковый» — молодой (О. М. был на семь лет старше его), но уже с десятилетним стажем в органах: Николай Христофорович Шиваров, оперуполномоченный 4-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ, специализировавшегося в том числе и даже прежде всего на писателях[7].
Известно, что О. М. как бы готовил себя к такого рода ситуациям. Веселые игры в «следователя» со знакомым чекистом Аркадием Фурмановым — это жутковатый, но явно не бесполезный для каждого советского человека тренинг: арестовать могли каждого!
И уж тем более на каждого собирались оперативные (агентурные) сведения. В том числе и на О. М., и с ними, надо полагать, Шиваров тоже был ознакомлен.
Заглянем ему через плечо — благо недавняя шальная публикация Алексея Береловича вынесла на свет божий одну из таких оперативок: «На днях возвратился из Крыма О. МАНДЕЛЬШТАМ. Настроение его резко окрасилось в антисоветские тона. Он взвинчен, резок в характеристиках и оценках, явно нетерпим к чужим взглядам. Резко отгородился от соседей, даже окна держит закрытыми, со спущенными занавесками. Его очень угнетают картины голода, виденные в Крыму, а также собственные литературные неудачи: из его книги ГИХЛ собирается изъять даже старые стихи, о его последних работах молчат. Старые его огорчения (побои, травля в связи ,,с плагиатом") не нашли сочувствия ни в литературных кругах, ни в высоких сферах. МАНДЕЛЬШТАМ собирается вновь писать тов. СТАЛИНУ. Яснее всего его настроение видно из фразы: ,,Если бы я получил заграничную поездку, я пошел бы на все, на любой голод, но остался бы там".
Отдельные его высказывания по литературным вопросам были таковы: ,,Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи. 'Лит. газета' — это старая проститутка — права в одном: отрицает у нас литературу". В каждом номере вопль, что литература отстает, не перестроилась и проч. Писатели жаждут не успеха, а того, чтобы их Ворошилов вешал на стенку, как художников (теперь вообще понятие лит. успеха — нонсенс, ибо нет общества). Коснувшись вопроса о том, что на художественной выставке ,,за 15 лет"[8] висят ,,дрянные" пейзажи Бухарина, Мандельштам заявляет: ,,Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверное, услышим рапсодии Крупской".
По поводу статьи Горького[9] МАНДЕЛЬШТАМ сказал: ,,Горький человек низколобый, с интеллектом низшего типа, но в этих рамках — крупный и иногда может сказать правду. Его статья — это оглушительная оплеуха по литературе и литераторам".
МАНДЕЛЬШТАМ передавал свой разговор с Андреем Белым в Коктебеле.
М.: ,,Зачем Вы пишете такие статьи, как о Санникове и Гладкове? Ведь Вам приходится работать, как обогатительная фабрика"[10].
Б.: ,,Ну что делать. Мою книгу о формировании психики человека никто не печатает, денег не платят, а за эту дрянь дают тысячу рублей"»[11].
В этом донесении интересно все, в особенности указание на намерение вновь (!) обратиться с письмом к Сталину, но обращает на себя особое внимание еще и превосходная осведомленность информатора, явно принадлежащего к близкому кругу мандельштамовских знакомых или даже друзей...
Итак, 18 мая — первый допрос. Соотношение между ходом и содержанием разговора при допросе и тем, что остается в протоколе допроса на бумаге, тоже неоднозначно. Что попадет в протокол допроса и что не попадет, решал только следователь.
Зря напрягался Аркадий Фурманов, его уроки явно не пошли О. М. впрок. Отдавая дань «уважения», то бишь страха, организации, в стенах которой он вдруг оказался, О. М. явно решил ничего не скрывать и со следствием сотрудничать. По «существу дела» произошло немногое, зато самое главное: не отпираясь, О. М. признал факт написания «эпиграммы» (тут же переквалифицированной следователем в пасквиль), записал ее текст, продатировал и даже (судя по протоколу — не слишком запираясь) перечислил имена ее слушателей — жены, среднего брата, брата жены, Эммы Герштейн, Анны Ахматовой и ее сына Льва, Бориса Кузина и литератора Давида Бродского. Других имен он не назвал, и, возможно, отправляя О. М. в камеру, Шиваров потребовал от него хорошенько напрячь свою память и вспомнить назавтра других.
И О. М. это сделал. И назавтра, когда допрос продолжился, О. М. первым делом попросил... вычеркнуть из списка Бродского! Почему? Да скорее всего потому, что стихов этих он Бродскому не читал, хотя и был на него зол, полагаючи, как и Н. М., что неспроста он, наверное, пришел к нему накануне ареста. Зато назвал два новых имени — Владимира Нарбута и Марии Петровых, «мастерицы виноватых взоров».
Почему? Думаю, что он пришел к выводу (или его убедил в этом следователь), что эти двое следствием уже раскрыты. А в Марии Петровых, как в единственной, кто записал это стихотворение с голоса, он, возможно, имел основания подозревать и доносчика (не отсюда ли и строки: «Твоим узким плечам под бичами краснеть...»?).
Но не исключен и такой вариант, снимающий тяжесть подозрения именно с Петровых: никакой эпиграммы у следствия не было, кто-то донес о ней в общих чертах — и впервые Шиваров не без изумления услышал ее из уст самого автора. Никакого другого списка этой эпиграммы, кроме авторского и шиваровского, в следственном деле нет. Сама Мария Сергеевна, по словам ее дочери, категорически отрицала то, что ей вменяла в вину Н. М., — факт записи прочитанного ей вслух этого стихотворения[12].
Вернемся к девяти (уже без Бродского) названным О. М. слушателям рокового стихотворения. Из них позднее будет арестован каждый третий — Борис Кузин (1935), Владимир Нарбут (26 — 27 октября 1936 года) и Лев Гумилев (10 марта 1938 года[13]). И как минимум одному из них — Льву Гумилеву — мандельштамовские слова даже аукнулись (правда, в следующую — третью — посадку): именно ему показания О. М. чуть ли не показывали на допросах и именно он, по словам А. Ахматовой, назвал поведение О. М. в целом безукоризненным![14]
Список слушателей между тем определенно неполный: в него явно надо добавить еще несколько мемуарно подтвержденных имен. Кушнер приводит еще девять, все москвичи: Б. Пастернак, Г. Шенгели, В. Шкловский, С. Липкин, Н. Грин, С. Клычков, Н. Харджиев, А. Тышлер и А. Осмеркин. Сюда надо добавить еще как минимум четверых: Л. Длигача (ему О. М. прочел стихи вместе с Тышлером[15]) и Н. Манухину-Шенгели в Москве[16], а также ближайших питерских друзей — В. Стенича и Б. Лившица.
Почему же О. М. не назвал этих имен, в том числе имени Длигача, «погрешить» на которого, судя по рассказу Н. М., было бы проще всего?..
Думаю, потому, что сам он тогда, возможно, полагал, что источником беды была именно Петровых. Позднее он переменил мнение: когда бы иначе, то, конечно же, не было бы между Петровых и Ахматовой той многолетней дружбы, какая между ними была[17].

3

Уведи меня в ночь, где течет Енисей...
О. Мандельштам

Написать «эпиграмму» на Сталина О. М. заставили самые высшие стимулы — укорененное в русской литературе сознание «Не могу молчать!» и необоримая поэтическая правота и прорыв непосредственно в биографию, очень точно уловленный Е. Тоддесом: «Это был выход непосредственно в биографию, даже в политическое действие (сравнимое, с точки зрения биографической, с предполагавшимся участием юного Мандельштама в акциях террористов-эсеров). Тяга к внеэстетическим сферам, устойчиво свойственная Мандельштаму, какой бы герметический характер ни принимала его лирика, в условиях 30-х годов разрешилась биографической катастрофой»[18].
О. М. было мало написать эти стихи — не менее важно ему было сделать так, чтобы они дошли до Сталина![19] Но он не мог просто снять трубку и позвонить кремлевскому горцу. Ведь и Пастернаку, которому «благодаря» О. М. Сталин позвонил сам, было выделено несколько минут лишь на те самые полразговорца!
Буквально как катастрофу воспринял эти стихи и сам Пастернак: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому»[20].
Уже по ходу перестройки Бенедикт Сарнов и Александр Кушнер[21], каждый на свой лад, повторили версию Пастернака, но каждый — по-своему модифицируя ситуацию.
По Сарнову выходит, что это все чистая «биография» — просчитанная, как шахматный этюд, комбинация, а О. М. — самозапрограммированный на самоубийство профессиональный камикадзе. По Кушнеру — это все чистая «литература», но такая, что понравиться Сталину никак не могла: «Нет, извините, ласкать слух вождя тут ничто не могло: ,,играет услугами полулюдей", ,,бабачит и тычет" — все это неслыханное оскорбление! В стихотворении нет ни одного слова, которое могло бы понравиться Сталину»[22] — и именно поэтому оно равносильно самоубийству.
Ну а коли так — к чему тогда попытки самоубийства физического? Ведь в камере О. М. вскрыл себе вены, а в Чердыни выпрыгнул из окна. Ведь тогда он сам как бы перепоручал свою смерть «людям из железных ворот ГПУ»? А если он искал смерти, то почему же тогда так боялся «казни петровской»?
Шиваров и вообще чекисты воспринимали эти стихи иначе: не эпиграмма, а пасквиль и даже хуже — что-то вроде теракта.
Иные не исключают того, что стихотворение Сталину просто понравилось: согласно Ф. Искандеру — по эстетическим мотивам, а согласно О. Лекманову — по сугубо политическим: «Может быть, Сталину польстило, что в мандельштамовской эпиграмме он предстал могучей, хотя и страшной фигурой, особенно — на фоне жалких ,,тонкошеих вождей"» (Лекманов О. А. Осип Мандель¬¬штам. М., «Молодая гвардия», 2004, стр. 169 — 170). Впрочем, сам Лекманов называет эту мысль «фантастической версией».
Пишущий эти строки именно ее всегда считал наиболее реалистичной: стихотворение, прочтенное Сталину Ягодой, необычайно понравилось вождю, ибо ничего всерьез более лестного о себе и о своем экспериментальном государстве он не слыхал и не читал. И фоном его персоне служили не тонкошеие вожди, а весь российский народ, не чующий, и слава богу, под собою страны — эпическое, в сущности, полотно.
Но написать такие стихи — одно, а вот выложить на карандаш следователя столько имен их вольных или невольных слушателей — совсем другое. Такое сотрудничество со следствием, как замечала Э. Герштейн, безукоризненным или безупречным не назовешь — это поведение «рыцаря со страхом и упреком», как было сказано Е. Эткиндом по другому поводу.
Мандельштама не били и не пытали[23]. Так кто — или что — тянуло О. М. за язык в кабинете Шиварова, когда он называл столько имен?
Страх перед следователем? Святая простота? Уверенность в том, что из-за него, О. М., никого не тронут?
Или же полнейшее безразличие к тому, что с названными произойдет? Неслыханный эгоцентризм, когда все другие — «не в счет»? (Но разве не О. М. в свое время выхватил из рук Блюмкина пачку ордеров и разорвал их? Разве не О. М. бросил в печку матерьяльчик для доноса, которым забежал похвастаться Длигач?)
Или помутнение сознания, следствие травматического психоза? Такое же «полное забвение чувств», как когда-то зимой 1919/1920 года, в Коктебеле, когда О. М. предлагал арестовать Волошина?[24]
Или, может быть, все-таки — сознательное или бессознательное — покушение на самоубийство?.. Своеобразный синдром протопопа и протопопицы? «До самыя смерти, матушка...» Но тогда при чем здесь Кузин и все остальные?
А может, он искал прилюдной смерти на миру — той самой, что на миру красна? Не просто смерти, а аутодафе, с барабанным боем и треском дров на костре?.. Смерти, какою святая инквизиция удостаивала своих лучших жертв из числа поэтов-марранов?[25]
Кабинет следователя на Лубянке хотя и гиблое место, но на запруженные городские стогны (на ту же Лубянку, что грохотала за окном) с эшафотом-костром посередине походил мало. Да и для чего же в таком случае попытки наложить на себя руки самому?

4
Еще мы жизнью полны в высшей мере...
О. Мандельштам

Следующий допрос (в сущности, третий по счету) состоялся еще через неделю — 25 мая. Похоже, что Шиваров к нему основательно приготовился.
Собственно говоря, если миф о Петре Павленко за шторой или в шкафу не выдумки и не плод воспаленного воображения, то это была единcтвенная биографическая возможность для любознательного прозаика составить собственное представление о том, насколько смешно О. М. на допросе выглядел.
Надежда Яковлевна писала: «Еще в 34 году до нас с Анной Андреевной дошли рассказы писателя Павленко, как он из любопытст¬ва принял приглашение своего друга-следователя, который вел дело О. М., и присутствовал, спрятавшись не то в шкафу, не то между двойными дверями, на ночном допросе. <....> Павленко рассказывал, что у Мандельштама во время допроса был жалкий и растерянный вид, брюки падали — он всё за них хватался, отвечал невпопад — ни одного четкого и ясного ответа, порол чушь, волновался, вертелся, как карась на сковороде, и тому подобное...»[26]
Отнестись к этому мифу серьезнее заставляет, однако, то, что одним из его «источников» был... сам О. М.! Вот его свидетельство в передаче Э. Герштейн: «Он стал мне рассказывать, как страшно было на Лубянке. Я запомнила только один эпизод, передан¬ный мне Осипом с удивительной откровенностью: ,,Меня поднимали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько чело¬век.
Я упал на пол. Бился... вдруг слышу над собой голос: 'Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно?' — Я поднял голову. Это был Павленко"»[27].
Было это или не было, но сама допускаемая всеми возможность такой «фактуры» сомнений, кажется, не вызывала ни у кого. Поистине, как писала Н. М., «в своем одичании и падении писатели превосходят всех»![28]
На первый же заданный вопрос — «как складывались и как развивались ваши политические воззрения?» — О. М. залился соловьем и наговорил с три короба, а уж о формулировочках его услужливый собеседник побеспокоился сам. Но на этот раз наговорил он о себе и только о себе, а если кого и поминал, то лишь тех, кого уже не было в живых (отца и сына Синани, например). Зато на себя, с точки зрения советского правоприменения, наговорил О. М. весьма основательно, показывая все приливы и отливы своих чувств к советской власти.
Чем все-таки объяснить столь удивительную откровенность О. М. со следователем? Наивностью, страхом, провокациями Христофоровича, уверенностью, что переиграть дьявола в шахматы не удастся?
И вот, наконец, последний вопрос: «Выражает ли ваш контрреволюционный пасквиль ,,Мы живем..." только ваше, Мандельштама, восприятие и отношение или он выражает восприятие и отношение определенной какой-либо социальной группы?»
По-хорошему, цена вопроса (вернее, ответа) — жизнь, ибо юридически он означает: не хотите ли к статье 58.10 еще и 58.11 (то есть «группу»)?
Ответ бесподобен, трех коробов О. М. (или Шиварову?) явно маловато, и их ничем не остановить: «Написанный мною пасквиль ,,Мы живем..." — документ не личного восприятия и отношения, а документ восприятия и отношения определенной социальной группы, а именно части старой интеллигенции, считающей себя носительницей и передатчицей в наше время ценностей прежних культур. В политическом отношении эта группа извлекла из опыта различных оппозиционных движений в прошлом привычку к искажающим современную действительность историческим аналогиям».
Следователь потирает руки, но все еще не унимается: «Значит ли это, что ваш пасквиль является оружием контрреволюционной борьбы только для характеризованной вами группы или он может быть использован для целей контрреволюционной борьбы иных социальных групп?»
Явно польщенный интересом столь любознательного и симпатичного собеседника, О. М. развивает свою мысль, оставляя ему формулировочки:«В моем пасквиле я пошел по пути, ставшему традиционным в старой русской литературе, использовав способы упрощенного показа исторической ситуации, сведя ее к противопоставлению: ,,страна и властелин". Несомненно, что этим снижен уровень исторического понимания характеризованной выше группы, к которой принадлежу и я, но именно поэтому достигнута та плакатная выразительность пасквиля, которая делает его широко примени<мым> орудием контрреволюционной борьбы, которое может быть использовано любой социальной группой».
После столь обильных словесных излияний и доверительных признаний Шиварову не так уж и трудно исполнить свой профессиональный долг — составить парочку суровых и процедурно необходимых документов за своей подписью. В тот же день он их все и сварганил: первый — «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения», а второй — «Обвинительное заключение», практически все сотканное из цитат из высказываний О. М. на допросе того же дня и предающее его судьбу из рук ОГПУ в руки Особого совещания.
Свое «Постановление» Шиваров в тот же день, 25 мая, предъявил «изобличенному в составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений» О. М., в чем тот и расписался. С «Заключением» О. М. ознакомился, однако, двумя днями позже — 27 мая, а с «Постановлением Особого совещания» (вернее, с выпиской из его протокола) — 28 мая.
Таким образом, на протяжении всего четырех дней подряд О. М. как минимум трижды выдергивали из камеры, не считая свидания с Надеждой Яковлевной.
Но 26 мая в деле О. М. что-то явно произошло!
Следователь ограничился самой невинной статьей 58.10: «антисоветская агитация». О. М. не оценил подарка и воспринял это несколько иначе: «Следствие по поводу моих стихотворений считаю правильным. Поскольку обвинений в какой бы то ни было формулировке мне не было предъявлено, считаю следствие, не зная за собой другой вины, правильным».

МирВ

#22
5

Ассириец держит мое сердце...
О. Мандельштам

Слух об аресте О. М., свидетелями которого был практически весь писательский дом, быстро распространялся. Так, А. К. Гладков узнал об этом уже утром 17 мая: «Утром пришел Леонид Лавров и передал слух, что на днях арестован О. Мандельштам. Ему об этом сказал переводчик Давид Бродский, который слышал от верных людей. Мандельштам жил где-то недалеко от меня, и я иногда встречал его на Пречистенском или Никитском бульварах: старый мудрый еврей с палкой. По Москве много ходило его ненапечатанных стихов, но особенной крамолы я среди них не находил... Леня Лавров часто странен. <...> Как-то он мне читал наизусть ненапечатанные стихи Мандельштама, а сегодня, когда я попросил его прочесть, вдруг отрекся и сказал, что он их вообще не знает»[29].

...После того как в семь утра увели Осипа Эмильевича, 26-я квартира опустела.

Наутро Надежда Яковлевна идет к своему брату, Е. Я. Хазину, а Ахматова — к Пастернаку и Авелю Енукидзе (в то время секретарю Президиума ЦИК СССР). Узнав об аресте, Пастернак пошел к Демьяну Бедному и Бухарину, но ни того, ни другого не застал. Демьян позже не посоветует ему вмешиваться в это дело, а Бухарину Пастернак оставляет записочку с просьбой сделать для О. М. все возможное.

Интересно, что к Максиму Горькому — обращаться не стали: политический сервилизм «писателя № 1» плюс обоюдная память о не выданных в 20-е годы штанах[30] делали этот шаг бессмысленным[31].

Но и те, к кому обратились, едва ли были самыми подходящими для этой роли людьми. Оба были и сами уже обречены, поскольку адресат мандельштамовской эпиграммы к тому времени почитал их своими врагами.

Бухарин?.. Сталин «погромил» его еще в 1929 году, сердечно отблагодарив тем самым за помощь в победе над Троцким. Остаток жизни Бухарина — это годы постоянного подминания его Кобой (как называли Сталина старые партийцы), годы бесчисленных унижений, годы «милостей» и «опал», годы выматывающего растаптывания. В мае 34-го Бухарин был уже не тем, что в 1928-м, когда О. М. к нему бегал заступаться за полузнакомых стариков: как член Президиума ВСНХ и Коллегии Наркомтяжпрома, как руководитель научно-исследовательского и технико-пропагандистского сектора этого наркомата, он ходил в подчиненных у Орджоникидзе: возвращением своим после XVII cъезда в редакторы «Известий» Бухарин не обольщался.

Енукидзе?.. Что ж, и этот выбор по-своему закономерен: пятидесятисемилетний, но неженатый и бездетный, Авель Софронович Енукидзе, давнишний личный друг Сталина и Орджоникидзе, с декабря 1922 и по март 1935 года был секретарем Президиума ЦИК СССР. У него действительно была репутация человека, не раз помогавшего в безнадежном деле смягчения отдельных случаев репрессий, и жены арестованных знали это. В случае О. М. он скорее всего ничего предпринимать не стал: по крайней мере «камер-фурьерский» журнал посетителей Сталина зафиксировал лишь два посещения вождя Авелем Енукидзе — 10 мая и 4 июня 1934 года[32]. Впрочем, открытыми оставались и другие виды связи — телефон, записочка.

Ведь и Бухарин в эти месяцы не был у Кобы: самые ближайшие даты их встреч — 8 апреля и 10 июля. Но Бухарин написал ему об О. М. отдельное письмо!

А вот кто из интересующих нас людей в интересующее нас время у Сталина побывал — и не раз, — так это Ягода.

Визиты Ягоды в Кремль пришлись на 10, 16 и 25 мая, то есть на один из дней накануне ареста, сам день ареста и в точности на дату второго допроса О. М.![33]

Резонно предположить, что дело об антисталинском пасквиле было у Ягоды на особом контроле. В таком случае свежие результаты допросов быстро поднимались наверх по предположительной цепочке Шиваров — Молчанов[34] — Агранов — Ягода и могли достигнуть самого верха этой читательской вертикали — Сталина — практически в тот же день, ближе к ночи, как это Сталин и любил.

Увы, эта гипотеза нуждается в корректировке. Вероятность того, что Ягода в этот день переговорил со Сталиным о Мандельштаме прямо в Кремле, — практически нулевая. Дело в том, что Ягода вошел в кабинет не один, а вместе со всем Политбюро, то есть в компании человек так двадцати — и не мудрено: обсуждалось около семидесяти вопросов, в том числе и о системе финансирования органов ОГПУ[35]. Началось заседание в 13.20, а закончилось в 19.30[36], так что и по времени эта дата «не бьет».

Но изменения, происшедшие с мандельштамовским делом, были настолько радикальными, что остается предположить только одно: где-то между поздним вечером 25 мая и серединой дня 26 мая Ягода доложил Сталину о Мандельштаме по телефону. Сначала он ознакомил вождя с самим «пасквилем», а затем и с новодобытыми отягчающими данными о пасквилянте. Дело было подготовлено для передачи в Особое совещание, штрафная компетенция которого в то время не выходила за рамки пяти лет лагерей. Но Сталин ведь мог и перерешить, и, докладывая, Ягода не сомневался в том, что сталинское решение будет достаточно суровым: одной только «груди осетина» для грузина вполне достаточно, чтобы отправить неучтивца к праотцам.

Но Ягода ошибся.

Сталин решил все совершенно иначе — в сущности, он помиловал дерзеца-пиита за творческую удачу и за искренне понравившиеся ему стихи. Ну разве не лестно и не гордо, когда тебя так боятся, — разве не этого он как раз и добивался?!.

«Ассириец», он понимал, что к вопросу о жизни и смерти можно будет при необходимости и вернуться, а пока почему бы не поиграть с пасквилянтом в кошки-мышки и в жмурки, почему бы не сотворить маленькое чудо, о котором сразу же заговорит вся Москва?

Итак, 25 мая 1934 года Сталин подарил О. М. жизнь — пускай не всю, пусть всего «один добавочный день», но день, «полный слышания, вкуса и обоняния».

И это — самая высшая и самая сталинская из всех Сталинских премий, им когда-либо присужденных![37]



6



Что ни казнь у него, то малина...

О. Мандельштам



Но еще одну историю — на правах постскриптума — следует дорассказать. Историю про то, как за О. М. вступился Бухарин, написавший Сталину по этому поводу специальное и очень хорошо продуманное письмо:



<Июнь 1934 г.>

Дорогой Коба,

На дня четыре-пять я уезжаю в Ленинград, так как должен засеcть за бешеную подготовку к съезду писателей, а здесь мне работать не дают: нужно скрыться (адрес: Акад[емия] Наук, кв. 30). В связи с сим я решил тебе написать о нескольких вопросах:

1) Об Академии Наук. Положение становится окончательно нетерпимым. Я получил письмо от секретаря партколлектива т. Кошелева (очень хороший парень, бывший рабочий, прекрасно разбирающийся). Это — сдержанный вопль. Письмо прилагаю. Если бы ты приказал — как ты это умеешь, — всё бы завертелось. В добавление скажу еще только, что за 1934 г. Ак[адемия] Н[аук] не получила никакой иностр[анной] литературы — вот тут и следи за наукой!

2) О наследстве «Правды» (типографском). Было решено, что значительная часть этого наследства перейдет нам. На посл[еднем] заседании Оргбюро была выбрана комиссия, которая подвергает пересмотру этот тезис, и мы можем очутиться буквально на мели. Я прошу твоего указания моему другу Стецкому, чтоб нас не обижали. Иначе мы будем далеко выброшены назад. Нам действи¬тельно нужно старое оборудование «Правды» и корпуса.

3) О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с А[лексеем] Толстым, которому нанес «символический удар» за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены М[андельштама], что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка О. Мандельштама: он — первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он — безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т. д. Т. к. ко мне всё время апеллируют, а я не знаю, что он и в чем он «наблудил», то я решил тебе написать и об этом. Прости за длинное письмо. Привет.

Твой НИКОЛАЙ

P. S. О Мандельштаме пишу еще раз (на об[ороте]), потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста М[андельштам]а и никто ничего не знает[38].



На этом письме Сталин собственноручно начертал резолюцию: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие...»

Прежде чем писать эту записку, Бухарин, как видим, справился об О. М. у Агранова, но тот уклонился от комментария, видимо еще не зная результата. Под воздействием телеграмм из Чердыни («какие страшные телеграммы вы присылали из Чердыни», — скажет позднее его секретарша) и обращения Пастернака (вероятно, вторичного) Бухарин и написал свою записку.
И уже после этого, встретив Ягоду, услышал от него то, чем, собственно, О. М. «наблудил» (Шиваров называл эти стихи или пасквилем, или «беспрецедентным контрреволюционным документом»). А услышав — испугался сам.

Только так можно объяснить бухаринскую реакцию на приход Н. М. в редакцию «Известий»: «Проездом из Чердыни в Воронеж я снова забежала в ,,Известия". ,,Какие страшные телеграммы вы присылали из Чердыни", — сказала Короткова (секретарь Бухарина. — П. Н.) и скрылась в кабинете. Вышла она оттуда чуть не плача. ,,Н. И. не хочет вас видеть — какие-то стихи"... Больше я его не видела. <...> Ягода прочел ему наизусть стихи про Сталина, и он, испугавшись, отступился»[39].

Л. Максименков полагает, что О. М. спас лично Сталин, но не как читатель стихов и даже не как интриган-импровизатор, а как системный бюрократ. Все дело в том, что О. М., по Максименкову, был в 1932 — 1934 годах ни много ни мало — номенклатурным поэтом (!), а «номенклатуру» без разрешения «Инстанции», то есть Сталина, трогать не полагалось:

«Его (Мандельштама. — П. Н.) имя было включено в список-реестр, который был подан Сталину в момент создания оргкомитета ССП в апреле 1932 года и который вождь со вкусом главного кадровика огромной страны исчеркал характерными цифрами, стрелками и фамилиями кандидатов.
В части списка, заключительной по месту, но не по политическому значению, состоявшей из 58 ,,беспартийных писателей", были имена Пастернака, Бабеля, Платонова, Эрдмана, Клюева и Мандельштама... Фамилий Михаила Булгакова, Анны Ахматовой и Михаила Кузмина в этом списке не было. Список был охранной грамотой. В условиях византийского значения списков для России Осипа Эмильевича можно было считать реальным членом номенклатуры ССП образца 1932 года. Отныне нельзя было просто так арестовывать упомянутых в списке поэтов и писателей»[40].

И именно на этом, выручая О. М., и сыграл Бухарин, будучи, по Максименкову, своего рода колонновожатым писательской номенклатуры.

«В январе 34-го на съезде ,,победителей" Бухарин был избран кандидатом в члены ЦК. Усилилась его роль в Академии наук. Но для истории советской культуры и литературы более значительным оказался факт, не зафиксированный в явных решениях Политбюро. Где-то в мае — июне была подготовлена новая повестка дня Первого съезда писателей. Радикально измененная, она поручала Бухарину выступить на съезде с докладом о советской поэзии. Докладчик получал карт-бланш для трактовки советской поэзии и советских поэтов. На некоторое время Бухарин назначался наместником Сталина в царстве поэзии, чрезвычайным комиссаром с мандатом ,,Инстанции". Мандельштама (под гарантию Пастернака) спасут именно благодаря этому монаршему мандату»[41].

То, что письмо прежде всего про О. М., Сталин, разумеется, понял сразу — отсюда его красный карандаш на полях пункта третьего. Но в то, что дело тут всего лишь в нарушении негласной субординации, верится с трудом: принадлежность к какой бы то ни было номенклатуре в СССР никого не спасала[42]. Как и в то, что при этом Максименков вынужден допустить, — в сталин¬скую неинформированность: «Сталин об аресте, похоже, искренне ничего не знал. Без ведома ЦК, ,,Инстанции" (Политбюро, Оргбюро, Секретариата), Культпропа и оргкомитета Союза писателей арестовали номенклатурного поэта. В те дни начинался прием в члены ССП. Такой арест мог повредить кампании и подготовке к съезду»[43].

С этой точки зрения необычайно важно как можно точнее продатировать бухаринскую записку.

Ясно и то, что Бухарин не слишком торопился с хлопотами. Ведь Пастернак обратился к нему, в сущности, в день ареста, то есть еще 17 мая. По-видимому, тогда Бухарин и позвонил Агранову, но тот не посчитал нужным делиться с Бухарчиком тем, что уже знал об этом деле. После чего Бухарин как минимум три недели не предпринимал решительно ничего.

Но когда из Чердыни посыпались телеграммы о травмопсихозе О. М. и его покушении на самоубийство (а возможно, что в это же самое время у него вторично справился об О. М. Пастернак), Бухарин вновь попробовал вмешаться — на сей раз записочкой, где О. М. поминается среди прочих и как бы невзначай.

Думается, что письмо это сыграло свою роль в закреплении и даже усилении «чуда» — в замене Чердыни Воронежем, да еще высылки ссылкой, то есть снятии с О. М. режима спецкомендатуры.

Другое следствие бухаринского и только бухаринского письма — звонок Сталина Пастернаку[44]. Ведь именно этот звонок сделал сталинское «чудо о Мандельштаме» всеобщим достоянием, породив среди интеллигенции множество слухов о феноменальной доброте «кремлевского горца».

И тут произошло еще одно чудо: «мужикоборец» превратился в «чудотворца».

Следственное дело 1934 года
Документы приводятся по: Центральный архив ФСБ, Москва (ЦА ФСБ). Следственное дело О. Э. Мандельштама.№ Р-33487 1934 года.

Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 2009, №10
ДАЛЕКОЕ БЛИЗКОЕ
ПАВЕЛ НЕРЛЕР
Нерлер Павел Маркович — поэт, литературный критик, родился в 1952 году в Москве. Председатель Мандельштамовского общества. Выпускник географического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, доктор географических наук, профессор. Автор более чем 1000 публикаций по филологии, географии и истории. Живет в Москве.
Публикуемые материалы войдут в книгу Павла Нерлера «Слово и ,,Дело" Осипа Мандельштама», которая готовится к печати.

Alex

Цитата: МирВ от 28 декабря 2013, 18:43:39
Сталинская премия за 1934 год
И всю ночь напролет жду гостей дорогих...
О. Мандельштам

Было-бы очень странно,если-бы после чтения своей эпиграммы,написанной в ноябре 1933г.гражданин Мандельштам не ждал " всю ночь напролет гостей дорогих"...

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.
-----------------------------------------
Эпиграмму  написанную Мандельштамом, Б. Пастернак  назвал самоубийством,понятно,что вслед за ней, от слушателей, последовал сигнал в ОГПУ,а затем админ.ссылка вместе с женой в "тьму-таракань"- Чердынь, Пермский край.В ответ- реальная попытка Мандельштама совершит самоубийство,после чего его жена начинает писать письма во все инстанции ...Выбраться  из "тьмы-таракань" супругам Мандельштам помогает Бухарин,предоставив возможность  Мандельштам самому выбирать место ссылки.Он выбрал Воронеж...
В 1937г. срок ссылки закончился,а далее последовало то,что последовало...



VbhD

Первую легенду об опальном поэте, для которого город у моря, «где обрывается Россия», стал последним причалом, довелось услышать сразу по прибытии во Владивосток. С 1968 года я — студент отделения истории историко-правового факультета ДВГУ... Но прошло время, прежде чем — уже профессиональным историком — пришлось вплотную соприкоснуться с его именем и судьбой.

Краевед и знаток литературной истории Приморья Сергей Иванов, сам побывавший в шкуре «врага народа» и отсидевший свой, к счастью, небольшой срок, под большим секретом поведал о том, что Мандельштам был убит уголовниками, когда находился в пересыльном лагере. Его тело было расчленено на части и уложено в четыре ведра. Затем довелось слышать разные варианты этой легенды, и во многих фигурировали эти страшные «четыре ведра». Откуда такая расцветка смерти поэта — не знаю...

С годами я «дорастал» до понимания трагедии поэта, исподволь накапливая материал, и неспешно разворачивал ветхий свиток людской памяти с мифами, легендами, бреднями. Важная часть свитка открылась самиздатовскими листками со стихами поэта в какой-то немыслимой копии, приобретенными с рук в Ленинграде, куда в 1974 году я приехал поступать на заочное отделение факультета истории и теории изобразительного искусства Института живописи, архитектуры и скульптуры им. И. Е. Репина АХ СССР. Каждый год я прилетал в Ленинград на сессию сдавать экзамены и зачеты. Поначалу того не ведая, а после — сознательно побывал во многих мандельштамовских местах. В дальнейшем работа над кандидатской диссертацией, вновь с ежегодными наездами в северную столицу, словно расковала продолжение «романа с Мандельштамом» на ленинградской земле...

В публикациях центральной прессы конца 1980-х годов помимо Владивостока местом гибели поэта часто называли г. Сучан (ныне — Партизанск). Здесь находился распределительный пункт, в «психзоне» которого, как полагали, и скончался «сошедший с ума» поэт. На место его упокоения претендовало и село Черниговка, где, по слухам, опальный поэт некоторое время жил у какой-то старушки и был похоронен на сельском кладбище. Очевидцы утверждали, что видели покосившийся крест на могиле поэта с полуистертой надписью «О. ...штам». Однако эти сведения оказались неподтвержденными.

Полтора десятка лет поисков дали возможность проверить многие легенды, рожденные народной молвой, а воспоминания владивостокских старожилов и очевидцев, знавших лагерную жизнь не понаслышке, привнесли в них жесткую правду фактов. В конце 1980-х — начале 1990-х я побывал во многих квартирах жителей города, разными судьбами связанных с репрессиями «сталинских чисток».




В годы перестройки вал публикаций литераторов, журналистов и воспоминаний бывших лагерников просто сбивал с толку. «Виной» тому было название ж/д станции Вторая Речка, которое осталось в памяти многих невольников, ибо она была для них последней на краю России. Дальше — на Колыму — пролегал морской путь. Поэтому сначала я искал пересыльный лагерь на Второй Речке в районе улиц Давыдова, Иртышской, Постышева, Шошина, Фирсова... Вторая Речка в воспоминаниях бывших лагерников называлась то Третьей, то Пятой, то Черной; даже — Гнилой и Красной. С легкой руки Семена Виленского эти названия закрепились во многих изданиях.

На Второй Речке располагался совсем другой лагерь, созданный в 1935 году и не имеющий к опальному поэту никакого отношения. Тем не менее в самой первой публикации из цикла статей «Транзит» в газете «Красное знамя» — от незнания — пришлось поддерживать эту легенду о Второй Речке. Но мне повезло. Первые и подлинно достоверные сведения об этом лагере я получил из первых рук — от его бывшего начальника, полковника милиции в отставке — Михаила Воликова. В самое «расстрельное время», с 1933 по 1945 год, он прошел путь от рядового работника до начальника УИТЛиК НКВД СССР по Приморскому краю. Как никто другой знал тонкости лагерной документации и быта. Официальное название лагеря — Отдельный лагерный пункт (ОЛП) № 1; затем — исправительно-трудовой лагерь (ИТЛ), располагавшийся в устье Второй Речки на болотистом месте. Рядом с железнодорожным полотном, в пяти шагах от станции. Это был лагерь местного значения, отсюда на Колыму не отправляли. Заключенные работали на стройках и режимных предприятиях Дальневосточного, а затем и Приморского края.

Касаясь пересыльного лагеря, Воликов утверждал, что, в отличие от других лагерей, имевшихся во Владивостоке, этот — был объектом особой государственной важности. Начальство и охрана были присланы из центра по распоряжению высшего руководства страны. Наркомы НКВД — Генрих Ягода, затем Николай Ежов, следом Лаврентий Берия — неусыпно следили за лагерными делами.

Благодаря этому свидетельству и воспоминаниям бывших «сидельцев» этого лагеря в следующих материалах указанного цикла все встало на свои места. В мой адрес пришло около сотни писем буквально со всей страны. В конвертах, кроме писем, были чертежи и рисунки лагерной территории, драгоценные крупицы воспоминаний, освещавших лагерную жизнь вообще и опального поэта в частности. Отыскались очевидцы, показавшие расположение лагеря. Среди них Ариадна Белова — внучка первого редактора газеты «Владивосток», на месте указавшая расположение женских бараков на западном склоне Саперной сопки, в которых она ожидала отправки на Колыму только за то, что родилась и провела первые девять месяцев своей жизни в Харбине. Она привела с собой Олега Максимова — крупного химика, арестованного в декабре 1936 года. Так как на территорию войсковой части нас не пропустили, он примерно указал — на северном склоне сопки — место... 11-го барака — его «жилья» в ожидании рейса на Колыму. Того самого барака, куда через два года поместят Осипа Мандельштама.

В годы учебы и позже, наездами в Питер, стремился поработать в архивах. Один из них — Центральный государственный архив Военно-морского флота СССР — стал творческим пристанищем на многие месяцы. Изучение материалов, связанных со строительством крепости Владивосток, дало многое. Удалось установить, что глубокий ров, начинавшийся у самого берега Амурского залива, проходил у подножия Саперной сопки, с севера словно обвивая лагерную территорию. Этот факт подтвердил Николай Аюшин — исследователь и авторитетнейший знаток Владивостокской крепости. Оставалось немногое: совместить в едином масштабе карты Владивостока прошлых лет с нынешними. Совпадение карт и воспоминаний очевидцев поразительное. Бывшие вольнонаемные лагерной системы, стрелки охраны, члены экипажей судов, перевозивших «рабсилу» в порт Нагаево (Магадан), и бывшие заключенные «передавали меня с рук на руки», давая адреса тех, кто мог еще что-то рассказать. Людей словно прорвало...

Удалось восстановить историю этого лагеря и обозначить его расположение на территории т. н. «экипажа» — войсковой части № 15110 Тихоокеанского флота. По архивным документам известно, что передача лагерной инфраструктуры была завершена весной–летом 1941 года, когда в еще не остывшие бараки вселили молодое пополнение флота. После войны, в начале 1950-х, здесь началось строительство. К концу 1980-х гг. чуть менее трети бывшей лагерной территории с запада (четная сторона ул. Ильичева) было застроено жилыми домами. К счастью, большая ее часть, располагавшая самыми ценными артефактами прошлого, была законсервирована указанной войсковой частью. С 1930-х гг. здесь сохранились административные деревянные строения, перестроенная больница, хозблок и карьер. Это «лагерное пространство» приходилось не только измерять собственными шагами, но и перепахать буквально на коленях.

Что касается судьбы поэта, то довелось услышать массу воспоминаний, былей-небылей и легенд. Один из рассказчиков — Алексей Петрович Матвеев — бывший работник Дальстроя, в те годы начальник отдела капитального строительства. Едва я переступил порог его квартиры, он сказал: «Мандельштама не знаю...» Но это был ценнейший свидетель, ибо то, что он рассказывал, находило прямое подтверждение в опубликованных позже материалах бывших узников владивостокской пересылки. Первый вопрос, обращенный к нему: «Где находился пересыльный лагерь?» Ответ был краток: в Морском городке, там, где сейчас размещается «экипаж», т. е. указанная войсковая часть № 15110 Тихоокеанского флота; остановка транспорта — «Молодежная». Затем он объяснил, как была зонирована территория лагеря, где находились здания администрации, хозблок с баней, бараки, внутрилагерный каменный карьер... Он же, как подлинный очевидец, первым рассказал о страшной холодной зиме 1938–39 гг., когда возле больнички складировали трупы умерших. В то жуткое время работники Учетно-распределительной части, санитары и похоронные команды едва справлялись с потоком умерших. Им в помощь подобрали бригаду санитарок из числа осужденных женщин. Это подтверждают воспоминания Надежды Суровцевой, полгода — с декабря до июня — проработавшей санитаркой в больнице пересыльного лагеря.

С дрожью в голосе и со слезами на глазах Алексей Петрович рассказывал, как переполненные трупами телеги-грабарки выезжали из лагерных ворот, чтобы освободить место у больницы для новых тел. Мерзлые тела с бирками на ногах, едва прикрытые лохмотьями нижнего белья, обычными баграми, крючьями или просто руками заключенные из похоронной команды сбрасывали в ров и присыпали тонким слоем земли. Он же — первым — указал примерное место захоронений той зимы, отметив, что «это было совсем рядом» с лагерем...

13 номер Тихоокеанского альманаха «Рубеж»

Alex

Цитата: VbhD от 26 января 2014, 17:13:50
Первую легенду об опальном поэте, для которого город у моря, «где обрывается Россия», стал последним причалом, довелось услышать сразу по прибытии во Владивосток.
Краевед и знаток литературной истории Приморья Сергей Иванов, сам побывавший в шкуре «врага народа» и отсидевший свой, к счастью, небольшой срок, под большим секретом поведал о том, что Мандельштам был убит уголовниками, когда находился в пересыльном лагере. Его тело было расчленено на части и уложено в четыре ведра. Затем довелось слышать разные варианты этой легенды, и во многих фигурировали эти страшные «четыре ведра». Откуда такая расцветка смерти поэта — не знаю...

Уваж.МирВ
Очередное предупреждение.Ничего личного.
Не создавайте из тем -"общие тетради".Желаете поговорить о  Мандельшаме и его "лагерной жизни" - пишите
в "курилке".Один раз удалил ваш материал,Вы вторично его здесь постите,старательно не замечая,что данная тема касается чекиста Агранова,а не исследования  места гибели Мандельштама...



VbhD

"...данная тема касается чекиста Агранова..."


А вот это - чекиста Агранова не "касается"?!

"...Ордер на арест-обыск О. Мандельштама был выписан 16 мая 1934 года ... Подписал ордер «на Мандельштама» Яков Агранов — к этому времени уже фактически второе лицо в ОГПУ. С 1931 по 1933 год он возглавлял Секретно-политический отдел (по которому и проходил О. М. в 1934 году), с 1933 года — зампредседателя (наркома). Так что Бухарин, заступаясь за О. М., был абсолютно точен, когда первым делом обратился за разъяснениями именно к нему.
С самого начала своей работы в ОГПУ «Яня» пас интеллигенцию — следил за ней, вербовал в ее рядах агентов. Посещая салоны и лично вращаясь вместе с красавицей женой в литературных кругах, он дружил со многими (с Пильняком и Маяковским, например), на деле же «разрабатывал» этих многих, как и всех остальных: пистолет, из которого застрелился Маяковский, по слухам, был именно его, Агранова, подарком. ..."

Владимир Горячок

К уважаемому Форуму. Небольшое, но существенное уточнение. Часто упоминаемое свидетельство о том, что Маяковский застрелился из "РЕВОЛЬВЕРА "Маузер" неверно. Факт, что
Сохранились удостоверения на право ношения и хранения оружия, выданных В. В. Маяковскому 1 февраля и 11 октября 1919 г. , 12 июня 1924 г. , 1 декабря 1928г. и 14 июня 1929 г. Это были револьвер системы Велодог, пистолеты Браунинг, Маузер и Баярд. Как установил эксперт Сафронский, смертельный выстрел был произведен из пистолета «Маузер M1910/14» № 312045 пулей 7,65 мм патрона браунинг образца 1900 года. Этот пистолет был подарен поэту видным чекистом Аграновым, начальником секретного отдела ОГПУ. Изображение пистолета : http://world.guns.ru/handguns/hg/de/mauser-1910-14-34-r.html
Речь идёт о ПИСТОЛЕТЕ с указанным в протоколе №, а не о револьвере (ЧК имело на вооружении, в основном, наганы, может оттого и оговорка в протоколе?) К тому же Лиля чётко-снисходительно говорит о калибре "револьверчика". Справедливости ради стоит сказать, что револьверный тип Маузера разрабатывался ещё в 19-м веке, да там и остался, как не совсем надёжный.

Asferika

У такого как биография маяковского кратко очень интересная. Учился В. Маяковский в местной гимназии. Отец умер от заражения крови простой иголкой, что сказалось на дальнейшем восприятии В. Маяковского острых вещей - он всячески избегал различных булавок и подобных предметов, дабы не повторить судьбу отца. Позже вместе с семьей он перебрался в Москву, где продолжил учиться в гимназии. Он успел поучаствовать в революционном пикете. Когда Владимир был в 5 классе - это 1908 г., его выгнали (в семье не было денег на оплату дальнейшего обучения).
Мозг человека на 98% состоит из воды. А вот некоторым еще и не доливают.