ОСОБАЯ ИНСПЕКЦИЯ УПРАВЛЕНИЯ КАДРОВ КГБ при СМ СССР.

Автор Alex, 01 октября 2015, 21:28:11

« назад - далее »

0 Пользователи и 1 гость просматривают эту тему.

Alex

 В ПРЕЗИДИУМ XXIV СЪЕЗДА КПСС


  от бывшего члена КПСС с 1927 года

  Альтшуллера Исаака Константиновича

                                                             3 А Я В Л Е Н И Е

14-го февраля 1958 года на заседании Комитета партийного контроля при ЦК КПСС я был исключен из рядов КПСС с формулировкой «За нарушение социалистической законности» по общему конфликтному делу совместно с ОГОЛЬЦОВЫМ С.И., ЗАНИНЫМ С.Ф., ПОДЧАСОВЫМ И.В.и КОЖЕМЯКИНЫМ И.А.

Этому предшествовали следующие обстоятельства:
2-го апреля 1956 г. я был арестован КГБ при Совмине СССР. В течение года содержался в одиночном тюремном заключении. Мои следователи из КГБ и военной прокуратуры СССР инкриминировали мне по периоду моей работы в Ленинградском управлении НКВД искусственно созданное ими тягчайшее государственное преступление, якобы выразившееся в фальсификации мною совместно с другими сотрудниками КГБ дела ленинградских ученых во время Отечественной войны и ленинградской блокады. Однако военный трибунал Ленинградского военного округа,
которому после окончания следствия было передано мое дело, отказался меня судить, опровергнув своим объективным определением от 15/IX-1956 г. сфабрикованное моими следователями обвинение против меня. В дальнейшем,
благодаря активному вмешательству ЦК КПСС, признавшему мой арест необоснованным, следственные органы вынуждены были освободить меня из-под стражи 30/III-1957 г., а дело мое прекратить.

Мне долго было непонятно, почему работники особой инспекции КГБ, производившие расследование по моему делу совместно с работниками военной прокуратуры СССР, были так заинтересованы в том, чтобы представить в виде невинных агнцев репрессированных в период ленинградской блокады лиц, занимавшихся антисоветской
и изменнической деятельностью, прикрывая их громким наименованием ленинградских ученых? Почему, с другой стороны, те же работники следственных органов так добивались опорочить честных сотрудников органов госбезопасности, в том числе и меня, выполнявших в соответствии с приказами военного времени, в исключительно
суровых условиях ленинградской блокады, свои обязанности по разоблачению пособников гитлеровских оккупантов, изменников Родине и антисоветчиков-пораженцев?

Лишь значительно позднее, после ознакомления в аппарате КПК при ЦК КПСС с некоторыми материалами этого дела, мне стало известно, что следственные органы КГБ и военной прокуратуры руководствовались в своем тенденциозном расследовании по нашему делу волюнтаристской резолюцией Н.С. ХРУЩЕВА на заявлении освобожденного из лагерей в 1954 г. ленинградского профессора СТРАХОВИЧА: «Разыскать всех виновных и строго наказать»
1. Во исполнение этой грозной резолюции, заранее обуславливающей нашу виновность, быв. пред. КГБ СЕРОВ, в
порядке угодничества и подхалимажа, стараясь загладить свои собственные старые грехи (например, поголовное выселение народов ряда кавказских республик), дал в свою очередь жесткие директивы работникам особой инспекции КГБ по подбору «материалов» и проведению тенденциозного расследования по делу ОГОЛЬЦОВА и других.
Несмотря на то, что быв. нач. Ленинградского управления НКВД КУБАТКИНЫМ я был отстранен от дела после получения мною отказного протокола допроса от проф. ВИНОГРАДОВА и даже не принимал участия в окончании этого дела (cм. прилагаемый краткий перечень — пункты 1, 4 и 5), только я один был подвергнут аресту по приказу СЕРОВА 30/III-1956 г. Очевидно, что СЕРОВ при этом рассчитывал, подвергнув меня — старика, перенесшего тогда первый инфаркт миокарда, одиночному тюремному заключению, быстро добиться от меня признания в мнимых преступлениях и
ложного оговора других работников КГБ.
Однако все ухищрения моих следователей, стремившихся доказать нашу вину в якобы незаконном репрессировании в период ленинградской блокады ряда научных работников, неправильно реабилитированных в 1954 г., не увенчались успехом. Не помогли им даже методы шантажа, применявшиеся к одному из моих однодельцев КОЖЕМЯКИНУ, от которого угрозами и обещаниями пытались вымогать ложные показания на меня и других работников КГБ (см. п. 5 прилагаемого краткого перечня). Бесспорно, что если бы повторилась обстановка периода Отечественной войны и
ленинградской блокады, то с изменниками и предателями поступили бы точно так же по всем строгостям законов военного времени.
Убедившись, что искусственно созданный криминал по делу т. наз. ленинградских ученых недостаточен для предания меня суду, следственные органы стали фабриковать против меня дополнительное обвинение по ежовскому периоду. В отрыве от порочной ежовской системы 1937–1938 гг. моими следователями были извлечены из архивов следственные дела того времени, в которых я принимал прямое или косвенное участие (оформлял документы, присутствовал на контрольных допросах арестованных и т.д.). Известно, что массовые аресты, следствие и репрессирование
по ним производились в условиях культа личности, по директивам руководящих инстанций и приказам «сталинского наркома» ЕЖОВА органами НКВД, прокуратуры и суда упрощенно, с нарушением элементарных советских законов. Все это сопровождалось изо дня в день призывами общественно-партийных организаций, административных органов, а также нашей печати об усилении бдительности, уничтожении всех врагов народа, ускорении разгрома «пятой колонны» во имя спасения революции и советской власти. Естественно, что в той нагнетаемой атмосфере массовой шпиономании все честные коммунисты, работавшие в органах НКВД, суда и прокуратуры, допускали «во имя спасения революции» нарушение норм советской законности при проведении массовых арестов и упрощенном оформлении
следственно-судебных актов по ним. Больше того, все исключенные из партии коммунисты арестовывались «за связь с врагами народа» без достаточных к тому оснований, по указаниям руководителей партийных организаций.

Но только отдельные проходимцы, проникшие случайно в органы НКВД, использовали ту обстановку в своих личных карьеристских целях. Подавляющее же большинство нас — честных коммунистов, выполняя приказы НКВД СССР, считало, что мы это делаем во имя спасения революции и советской власти. В тех случаях, когда у меня возникало
твердое убеждение, что отдельные лица арестованы ошибочно, я старался добиться их освобождения. Несмотря на то, что это грозило мне тяжелыми последствиями в тогдашней суровой обстановке, я, по мере своих сил, добивался освобождения невинно арестованных [...]

Никогда и ни при каких обстоятельствах я лично не применял методов физического и психического воздействия к арестованным [...] Трибунал ленинградского военного округа своим объективным определением от 15 сентября 1956 г. разрушил искусственно построенное следствием провокационное обвинение против меня и возвратил мое дело в следственные органы, указав на необоснованность моего ареста и обвинения. Но несмотря на это я содержался еще 6,5 месяцев после того в одиночном тюремном заключении и по приказу СЕРОВА на меня продолжалась подборка
«материалов» (целое собрание сочинений в 12 томах).

Лишь благодаря настойчивому вмешательству ЦК КПСС, признавшего мой арест необоснованным, особая инспекция КГБ была вынуждена меня освободить из-под стражи 30/III-1957 г. Но во имя спасения «чести своего мундира» и для оправдания моего годичного тюремного одиночного заключения СЕРОВЫМ были подписаны неправомерные постановление о прекращении моего дела («за давностью») и дискриминационный приказ об изменении формулировки моего увольнения из органов КГБ в 1951 г., заклеймившие меня преступником до конца моей жизни.

Когда же неправильные действия следственных органов мною были обжалованы в ЦК КПСС, то в ответ на это КГБ и военная прокуратура СССР переслали в КПК при ЦК КПСС весьма тенденциозную обзорную справку, составленную по «материалам следствия» с тем, чтобы расправиться со мной. Эта цель была достигнута путем исключения меня 14/II-1958 г. из рядов КПСС по групповому конфликтному делу совместно с ОГОЛЬЦОВЫМ, ЗАНИНЫМ и др.

О том, насколько удалось работникам КГБ и военной прокуратуре ввести в заблуждение КПК при ЦК КПСС по нашему делу, можно судить хотя бы по следующим фактам:
1) мой партследователь ГАНИН отбросил, как ненужный хлам, все приведенные мною в моих устных и письменных объяснениях факты, опровергающие искусственно созданное против меня обвинение;
2) одновременно ГАНИН целиком воспринял точку зрения следственных органов, заранее представивших ему свои
тенденциозные материалы и выводы по ним; 3) главным и единственным обвинителем, выступавшим на заседании КПК по нашему делу, был пом. воен. прокурора ПЕТРОВ, непосредственно проводивший необъективное следствие по моему делу совместно с работником инспекции КГБ Н. СЕРОВЫМ.

Считаю необходимым более подробно остановиться на этих фактах, чтобы дать объективный анализ произведенной над нами расправе.Свои надежды на справедливое расследование по моему делу я перенес в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, твердо веря, что все наносное будет отсеяно и полная истина, наконец, восторжествует. Поэтому я был неприятно поражен и морально убит, когда партследователь ГАНИН прочел мне т. наз. обзорную справку, повторившую целиком искусственно созданные КГБ и военной прокуратурой СССР обвинения против меня, зафиксированные в серовском постановлении о прекращении моего дела (за давностью). Мои многократные обращения к ГАНИНУ о приведении фактов, опровергающих состряпанные следственными органами обвинительные материалы против меня, остались безрезультатными. Я убедился, что ГАНИН, не желая вникнуть в существо дела, полностью воспринял точку зрения следственных органов, заранее представивших ему свои тенденциозные материалы и выводы. Одновременно ГАНИН неоднократно заверял меня, что не может быть и речи о моем исключении из партии, так как никаких умышленных партийных преступлений я не совершал, а мною допущены лишь ошибки, объясняющиеся порочной системой работы органов безопасности того времени. Как потом выяснилось, аналогичные заверения ГАНИН делал ОГОЛЬЦОВУ, ЗАНИНУ, ПОДЧАСОВУ и КОЖЕМЯКИНУ. Двурушническая линия поведения ГАНИНА стала окончательно для меня ясной 22 января 1958 г. на заключительной беседе со мной. На этой «беседе»-допросе неожиданно для меня
ГАНИН предоставил основную роль моему бывшему следователю из инспекции КГБ Н. СЕРОВУ, тенденциозное поведение которого я обжаловал в ЦК КПСС. Допрос-беседа, проводившаяся 22 января 1958 г. Н. СЕРОВЫМ в присутствии ГАНИНА, сопровождалась оскорбительными и клеветническими эпитетами по моему адресу. Мне до сих пор
непонятно, для чего ГАНИНУ понадобилось в стенах ЦК КПСС, которому я принес жалобу на незаконные действия следственных органов по моему делу, повторять мучительный и оскорбительный мой допрос следователем СЕРОВЫМ? Зная, что я не оправился от тяжелых травм, нанесенных мне следственными органами одиночным тюремным заключением, сопровождавшимся у меня вторым инфарктом миокарда, такой поступок со стороны ГАНИНА является по меньшей мере непартийным и негуманным.

14 февраля 1958 г. состоялось заседание Комитета партконтроля при ЦК КПСС под председательством быв. члена президиума ЦК КПСС Н.М. ШВЕРНИКА, на котором рассматривалось общее конфликтное дело на ОГОЛЬЦОВА, ЗАНИНА, ПОДЧАСОВА, КОЖЕМЯКИНА и меня. ГАНИН зачитал краткую справку-заключение, в котором все поименованные лица без всякой дифференциации их проступков были охарактеризованы как злостные нарушители социалистической законности, фальсификаторы дела ленинградских ученых в период блокады и т.п.

Затем тов. ШВЕРНИК предоставил каждому из нас поочередно слово для справки. Но по существу дела никому из нас не дали возможности высказаться, так как члены Комитета партконтроля и приглашенные гости (из КГБ и военной прокуратуры) прерывали нас множеством реплик и озлобленных выкриков, как то:

«У вас всех руки по локти в крови...»
«Вы еще смеете оправдываться, лучше расскажите, какие пытки вы применяли к
честным людям?..»
«Все ваши агенты — провокаторы, а вы — липачи...»
«Сколько невинных людей вы уничтожили, а их детей оставили сиротами?..» и т.д. и т.п.

Наших объяснений не слушали и, как только мы доходили до существа дела и приводили аргументы, оправдывающие нас в какой-то степени, возгласом «довольно!» нас обрывали и сажали на место.К моему глубокому изумлению, после наших коротких оборванных выступлений слово было предоставлено работнику военной прокуратуры — подполковнику ПЕТРОВУ, тому самому ПЕТРОВУ, который наряду со следователем КГБ Н. СЕРОВЫМ непосредственно
вел следствие по моему делу, неоднократно оскорблял меня на допросах и заявлял, что «все старые чекисты — провокаторы и липачи, которых нужно беспощадно уничтожать». И вот этому самому погромщику старых чекистских кадров (иначе я его никак назвать не могу) была предоставлена на заседании КПК при ЦК КПСС не ограниченная регламентом возможность окончательно заклеймить нас позорным клеймом преступников и нарушителей соц. законности. Так как он был единственным лицом, выступавшим на этом заседании с обвинительной речью, то его выступление прозвучало, как обвинительный приговор всем нам. ПЕТРОВ с присущей ему демагогией и жгучей ненавистью к старым чекистам разрисовал нас как банду матерых преступников, возглавлявшуюся ОГОЛЬЦОВЫМ, которая якобы занималась фабрикацией шпионских и диверсионных организаций в целях уничтожения невинных
советских ученых и научных работников. Дававшаяся неоднократно пом. прокурора ПЕТРОВЫМ и в процессе моего следствия, и на заседании КПК клеветническая оценка старых чекистских кадров ничем по существу не отличается от позорных и грязных инсинуаций зарубежной антикоммунистической и профашистской прессы, именующей
всех чекистов кровожадными палачами и опричниками, терзающими русский народ.

После выступления прокурора ПЕТРОВА последовал 5-минутный перерыв. Затем тов. ШВЕРНИК коротко резюмировал итоги разбора нашего дела и объявил, что все мы, как недостойные оставаться в рядах партии, подлежим безусловному исключению. Тут же последовал отбор у нас партийных документов. Насколько заранее был предрешен
вопрос о нашем исключении из партии, можно судить хотя бы по тому, что тов. ШВЕРНИК в своем коротком резюме огласил ошибочные и извращенные партследователем ГАНИНЫМ факты по существу наших «преступлений» (например, мне были приписаны чужие дела и агенты и я упорно именовался зам. нач. Ленинград. управления НКВД,
хотя никогда таковым не был).

Лично у меня остался исключительно тяжелый осадок от этого заседания верховного контрольного органа нашей партии, который даже формально, как мне кажется, будучи введен в заблуждение следственными органами, нарушил основные принципы внутрипартийной демократии, а именно:

1. Мне, так же как и другим товарищам, при разборе нашего дела не была предоставлена возможность высказаться в последний раз перед решением вопроса о нашей партийности с тем, чтобы дать объяснения по существу дела и опровергнуть возводимые на меня следственными органами искусственные обвинения. Общеизвестно, что даже самым закоренелым преступникам — бандитам предоставляется такая возможность и их «последнее слово» на суде не ограничивается.

2. Непонятно, почему на заседании высшего партийного контрольного органа единственное обвинительное выступление было предоставлено пом. военного прокурора ПЕТРОВУ, хотя было известно, что он непосредственно занимался следствием по моему делу, являлся лицом заинтересованным в апробировании вынесенного им совместно с КГБ постановления, порочащего членов партии — старых чекистов, проходящих по этому делу.

3. Еще более непонятной является тенденция партследователя ГАНИНА, вопреки фактам, подтвердить неправильные выводы работников военной прокуратуры и КГБ и представить в виде невинных агнцев репрессированных в период ленинградской блокады лиц, занимавшихся антисоветской и изменнической деятельностью, прикрывая
их громким наименованием «ленинградских ученых». С другой стороны, разве наша партия заинтересована в том, чтобы огульно опорочить всех чекистов, имевших несчастье работать в период ежовско-берианской порочной системы? Если это не так, то зачем на заседании КПК при ЦК КПСС вместо нормальной деловой обстановки была создана атмосфера жгучей ненависти к старым чекистам с оскорбительными выкриками еще до разбора дела по существу?

Только в обстановке волюнтаризма и субъективизма могла иметь место такая неоправданная расправа над старыми чекистами и немолодыми коммунистами на заседании высшего контрольного органа нашей партии. Резолюция Н.С. ХРУЩЕВА на заявлении ошибочно реабилитированного СТРАХОВИЧА произвела свое магическое действие как на КГБ и военную прокуратуру CCСP, так и на введенный ими в заблуждение аппарат КПК при ЦК КПСС. Двурушническое же поведение ГАНИНА, осуществлявшего совместно с представителями следственных органов расправу над
нами в соответствии с хрущевско-серовскими указаниями, полностью дезориентировало руководство КПК при ЦК КПСС.

В декабре 1958 г. мною было подано заявление на имя Президиума XXI внеочередного съезда КПСС с просьбой о восстановлении меня в рядах партии. Однако в феврале 1959 г. КПК на своем заседании в суженном составе отверг мою просьбу по чисто формальным мотивам.

В октябре 1961 г. мною вторично было подано заявление на имя Президиума ХХII съезда КПСС с просьбой о восстановлении меня в рядах партии. Но и на сей раз мне было отказано в моей просьбе.

Мое заявление в Президиум ХХIII съезда КПСС постигла та же участь.

Прошло уже 13 лет после моего исключения из партии. За это время 3 моих однодельца либо скончались, либо стали беспомощными инвалидами: ЗАНИН — умер, ПОДЧАСОВ — разбит параличом, АРТЕМОВ — шизофреник. Представители КПК при ЦК КПСС и КГБ в ответ на мои неоднократные обращения к ним, рекомендовали мне прекратить борьбу за пересмотр моего дела, так как это неминуемо приведет к сокращению моей жизни. Я знаю, что после перенесенных мною двух инфарктов миокарда (при моей прогрессирующей стенокардии и коронарной недостаточности) жить мне-старику осталось недолго. Но разве я могу молчать и не добиваться восстановления справедливости ради продления своего существования? Так может поступать лишь обыватель, и не этому нас учил В.И. ЛЕНИН. Пока сердце бьется в груди, я буду бороться за то, чтобы, смыв серовское клеймо, умереть коммунистом.Полностью убежден, что в нашем социалистическом государстве должна восторжествовать справедливость и как карточный домик рассыпаться искусственно созданное против меня серовское обвинение. Поэтому я вынужден снова обратиться в высшую инстанцию нашей ленинской партии: помогите мне, пока я еще жив (а не посмертно), пробить брешь в глухой стене бюрократизма, дав указание пересмотреть мое дело по существу, а не формально.

С 16-ти летнего возраста я активно работал в рядах комсомола, а затем коммунистической партии. В 1925 г. я был направлен партией в органы госбезопасности. С 22-летнего возраста всю свою сознательную жизнь работал в
органах ГБ и погранвойсках, честно и преданно служа своей Родине. За свою работу в органах Госбезопасности награжден высокими правительственными наградами: орденами Ленина, Красного знамени, Красной звезды и медалями. В 1951 г. был уволен в порядке бериевской дискриминации. Как и другие честные коммунисты-чекисты, я имел несчастье работать в органах госбезопасности в период ежовско-бериевской порочной системы. Однако даже тогда, в тех случаях, когда был абсолютно убежден в невиновности арестованных, несмотря на грозившие мне за это
последствия, я добивался освобождения и реабилитации невиновных.

Еще раз повторяю, что бесконечно благодарен ЦК КПСС, поддержавшему меня и мою семью в самый тяжелый для меня момент жизни и ускорившему мое освобождение из тюрьмы, признав необоснованность моего ареста.Я — солдат революции, отдавший всю свою сознательную жизнь выполнению приказов партии на остром участке классовой борьбы и в силу этого совершавший ошибки, вытекавшие из порочной системы работы органов госбезопасности ежовско-берианского периода.
Верю, что высшие органы нашей партии в лице съезда и Ленинского центрального комитета доведут свою помощь мне до конца и вынесут по моему делу справедливое и объективное решение, восстановив меня в рядах партии.
Моя жизнь на закате. Прошу родную партию — дайте мне умереть коммунистом!

Приложение: Краткий перечень некоторых фактов, опровергающих искусственно
созданное против меня обвинение3.

Альтшуллер


23 декабря 1970 г.


РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6726. Т. 5. Л. 221–231. Подлинник. Машинописный текст,
подпись — автограф.


© 2001-2014 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация

Alex

Судя по количеству просмотров,данная тема не вызвала никакого интереса у участников форума.Между тем,на мой взгляд заявление  быв. сотрудника НКВД,члена партии с 1927г. Альтшуллера Исаака Константиновича
как нельзя лучше свидетельствует о том как проходила чистка рядов ОГБ в период т.н."хрущевской оттепели"  и какими методами руководствовались следователи  КГБ, и члены КПК при ЦК КПСС...

Как видно из заявления Альтшуллера первостепенная задача поставленная перед  особой инспекцией управления кадров КГБ при СМ СССР заключалась в подборе  «материалов» и проведение тенденциозного расследования  по всем  фактам "нарушения социалистической законности" за период 1937-53гг. на основании получаемых заявлений от быв. осужденных...



Закария


Alex

16 сентября 1957 г. сотрудники  КПК при ЦК КПСС рассмотрели заявление бывш. ЗК  Стахович К.И. осужденного ВТ ЛенВО в 1942г. к ВМН ( с последующей заменой ЛС на срок 10 лет)  реабилитированного
28 мая 1955 г.определением Военной коллегии Верховного суда СССР:


   Председателю Комитета партийного контроля тов. Н.М. Швернику

При сем прилагаю мою записку о следствии по моему делу, которое проводилось в период декабрь-апрель 1941–1942 гг. Ленинградским управлением НКВД. Эта записка составлена мной на основании разговора с представителем Комитета партийного контроля.

Считаю необходимым обратить Ваше [внимание], что данная записка составлена исключительно по памяти о событиях, имевших место более 15 лет тому назад в весьма тяжелую для меня пору жизни. Сейчас, когда я определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 28 мая 1955 г. признан совершенно невиновным за отсутствием состава преступления, все подробности этих гнетущих воспоминаний я
инстинктивно стараюсь забыть, и действительно уже забыл, особенно в части дат, условий, конкретных разговоров и вопросов и т.п. Поэтому полагаю, что наиболее точно все эти события представлены в моих показаниях, записанных в протоколах Военной прокуратуры как центральной, так и Ленинградского округа, составленных в конце 1954 г. и в первой половине 1955 г. Лично у меня нет никаких материалов,
которые позволили бы более точно восстановить прошлое, столь тягостное не только для меня, но и для всей моей семьи, пострадавшей из-за меня.

Сейчас я морально и материально всем вполне доволен и благополучен и по мере моих физических сил стараюсь, как и раньше, быть полезным нашему Отечеству, и мне хочется навсегда забыть все то горе и ужас, которые были сделаны мне и моей семье недостойными людьми, которые по своему существу не имели никакого отношения к нашему Советскому Государству.Поэтому я очень прошу, если это возможно, не заставлять меня более чем в пятый раз за три года вспоминать обо всех этих событиях.

Ленинград
16 сентября 1957 г.
К. Страхович

-----------------------------------------
Приложение


Записка о следствии по делу К.И. Страховича, проводившемуся в 1941–1942 гг. Ленинградским УНКВД.

Я был арестован органами УНКВД ЛО 20 декабря 1941 г. в помещении спец. отдела Ленинградского университета в 11 часов утра, куда я зашел по служебным делам, т.к. в то время я был заведующим кафедрой гидродинамики ЛГУ и начальником аэродинамической лаборатории НИИ математики и механики при ЛГУ.
Там (в спец. отделе) мне двумя сотрудниками НКВД был предъявлен ордер на обыск и арест и был сделан личный обыск. После этого меня отвели в помещение бытовок аэродинамической лаборатории в главном здании ЛГУ, где я временно проживал со своей семьей (жена, 10-летний сын, мать жены), т.к. моя квартира сильно пострадала после первых бомбардировок Ленинграда 6 и 8 сентября 1941 г. При
обыске у меня и у моей жены были изъяты все деньги, приготовленные в связи с предполагаемой нашей эвакуацией из Ленинграда, и имевшиеся ценности (гос. займы, золотые часы моего отца, золотое кольцо моей жены и т.п.). Затем я был отвезен этими же сотрудниками НКВД на машине на мою квартиру по Конной ул. 5/3, кв. 26, где был произведен обыск, длившийся более 6 часов. При обыске были дополнительно отобраны некоторые фамильные фотокарточки моих и жениных родственников,
относящиеся к старым дореволюционным годам, например к русско-турецкой войне 1877–78 гг. Никаких документов, которые были бы мне предъявлены как обличительные, изъято не было. Поздно ночью я был доставлен во внутреннюю тюрьму УНКВД ЛО на ул. Войнова, где был помещен в одиночку 6-й галереи. На следующий день вечером меня вызвали на первый допрос к ст. следователю Кружкову Николаю
Федоровичу. Этот следователь, не задавая мне никаких вопросов, заявил, что я государственный преступник, что меня давно пора уничтожить, что все данные о моих преступлениях есть в НКВД, что только из снисхождения к моей научной деятельности НКВД решило меня не уничтожать и позволить «чистосердечно признаться» во всех преступлениях и тем самым получить облегчение своей участи. Далее он подчеркнул, что любое «запирательство» отразится на моей семье, особенно на жене и т.д. Когда после окончания этой «речи» Кружкова я ответил, что не чувствую за собой никакой вины перед Советским Государством, т.к. никогда никаких преступлений не совершал, Кружков затопал ногами, закричал и ругался самой отборной руганью, вырвал стул, на котором я сидел, и заявил, что он
допросит мою жену так, что заставит меня во всем «признаться». Тогда я начал подписывать то, что он сам писал в протоколе допроса о моем мнимом участии в «контрреволюционной» группе чл[лена]-кор[респондента] АН СССР, профессора, доктора В.С. Игнатовского.

Сейчас я уже не помню, что за чушь я тогда подписал. Следующие допросы проводились следователем Артемовым, который вызывал меня подряд 6–7 дней сразу после отбоя (9.30 ч. вечера) и держал стоя или сидя на крае стула до 7 ч. утра, до подъема. Днем в камере мне не позволяли ни спать, ни
лежать. Метод следовал тот же, как у Кружкова, т.е. отказ от подписи — репрессии семьи и главным образом жены. Подписывал я протоколы через день или два после допроса. Я не могу вспомнить всего, что я подписывал, но это все было очень грубой, глупой ложью, изобретенной следователем Артемовым. Так, например, в одном случае выходило, что я 12–13-летним мальчиком предвидел нападение на СССР
гитлеровской Германии, т.е. в 1916–17 гг. я узнал о событиях 1941–45 гг., или все мои разговоры с проф. В.С. Игнатовским в период 1927–30 гг. на научные темы представлялись как разговоры о подготовки помощи Гитлеру, когда он нападет на Советский Союз, т.е. мы предвидели поведение Гитлера за три-четыре года до его прихода к власти в Германии. То, что я с проф. В.С. Игнатовским не встречался,
следователь Артемов не принимал во внимание. А мое указание на полную поддержку мероприятий Советского Правительства, которую высказывал В.С. Игнатовский при моих разговорах с ним в 1927–30 гг., признано было следователем несущественным.

Окончание следствия я опять проходил у следователя Кружкова. Здесь я запомнил такие факты:
а) следственный материал был представлен для подписи не прошитым и не опечатанным;
б) Кружков, так же как и раньше Артемов, предупредил меня и др. заключенных, чтобы мы не отказывались от своих показаний на суде, т.к. тогда НКВД от нас тоже «откажется» и будем уже наверное расстрелянные и пр.;
в) одновременно с этим Кружков сказал, что он надеется, что после суда мы разоблачим др[угих] ученых-контрреволюционеров, что сейчас не успели сделать из-за спешности суда;
г) тогда же я его спросил: как быть с моими оборонными работами, которые я проводил в то время в ЛГУ, он ответил, что после суда он меня вызовет для этих разговоров;
д) после всего он прочел список лиц, привлекаемых к ответственности как «соучастников»
и «контрреволюционеров». Я сейчас помню, что в этом списке были фамилии чл.-кор. АН СССР проф. доктора Н.С. Кошлякова(сейчас проживает в Москве) и Т.П. Кравца(умер в 1955 г. в Ленинграде).

В ночь с 13 на 14 января 1942 г. Военный трибунал Ленинградского фронта приговорил меня и других обвиняемых по делу Игнатовского к расстрелу. После приговора нас доставили во внутреннюю тюрьму НКВД и разместили в одиночке, где уже было по 15–18 смертников по другим делам. В один из следующих дней я через корпусного передал заявление по вопросам оборонных работ. Такое же заявление подал сидевший со мной в камере доцент ЛГУ Н.А. Артемьев, осужденный к расстрелу по тому же делу. Дня через три я и Артемьев были вызваны к Кружкову по очереди. Кружков принял нас в одном из следственных помещений внутренней тюрьмы. Там мне Кружков сказал, что в современном моем положении смертника единственный путь спасения — это «раскрытие» всех «контрреволюционных» Ленинградских ученых. При
этом он указал на некоторые фамилии, которые НКВД известны как контрреволюционеры. Сейчас я помню фамилии Кошлякова и Розе Н.В.Затем мне дали бумагу и перо и я написал о своих работах и в конце назвал вышеназванных лиц и еще других лиц, фамилии которых я забыл, и без всяких доказательств
охарактеризовал их контрреволюционерами. Когда я вернулся в камеру, то Артемьев мне сказал, что у него с Кружковым был аналогичный разговор и что он тоже писал о своих работах и о контрреволюционерах -ученых.

Кажется 27 или 28 января, поздно вечером меня вызвали из камеры смертников и привели в кабинет Кружкова, где на его месте сидел человек в форме капитана ГБ с орденом Красной Звезды, еврейского типа. Впоследствии я узнал, что это Альтшуллер, зам. нач. КРО. Альтшуллер после вопросов о моем здоровье сказал мне, что мое положение может резко измениться (вплоть до полного освобождения), если
я помогу органам НКВД разоблачить «К-р организацию Ленинградских ученых», о которых у него есть все основные данные. Он назвал фамилии целого ряда лиц, в том числе проф. Кротова. Не помню сейчас, кто из присутствовавших — Подчасов или Кружков, указал фамилию проф. Н.П. Виноградова, и Альтшуллер подтвердил ее с особым подчеркиванием. Я тут же сказал, что со всеми этими людьми я либо не знаком, либо мало встречался, особенно после начала войны, и что все написанное мною о них может быть только «предположительным» (т.е. выдумкой). Альтшуллер сказал, что это неважно, лишь бы было «соответственно». Должен подчеркнуть, что точные выражения и слова я уже смутно помню и передаю только основной смысл разговора. После этого меня отвели в отдельную камеру, дали бумагу, и я начал писать «сочинение на заданную мне тему». Необходимо отметить, что с этой ночи
меня начали лучше кормить (250 г хлеба вместо 125, баланда и жидкая каша вместо одной баланды). Кроме того, мне иногда давали на следствиях куски хлеба и какую-либо еду. Когда я передал при следующем вызове написанное, а затем мне дали подписать уже его в напечатанном на машинке виде, то там не было первой моей фразы, что написанное является моим предположением. Я обратил внимание на
это Альтшуллера, на что он ответил, что «это так нужно».

Далее следовал ряд мучительных допросов у Кружкова и Подчасова, на которых приходил Альтшуллер. Мне [говорилось] на допросах, чтобы я подписывал, что они писали, то обещали освобождение, то угрожали смертью, арестом моей жены и близких. Даже один раз я услышал в соседнем кабинете голос моей жены. Как потом выяснилось, ее туда действительно ночью привозили. Альтшуллер требовал, чтобы я признал себя министром какого-то «правительства», которое, по словам Альтшуллера, заседало у
меня на квартире, угол Садовой и Невского, где я никогда не жил и никогда не бывал. Далее Альтшуллер утверждал, что ко мне «приходил немецкий майор», фамилию его не знаю, который передавал мне указания немецкого командования и т.д. Я все это категорически отрицал. Тогда один раз Альтшуллер сказал мне, что т.к. я не даю свободно необходимых показаний, то они применят ко мне «хирургический» метод и получат необходимые им показания. Я сказал, что если они будут меня бить, то я
не знаю, что я сделаю, но все это будет ложью. Наконец мне эта вся галиматья стала невыносимой, и когда меня привели на допрос, где было собрано человек пять или шесть штаб-офицеров НКВД, в том числе Альтшуллер и Подчасов, а затем пришел Занин, который потребовал либо подписать показания, либо я завтра буду расстрелян, я ударил кулаком по столу и сказал: «Стреляйте, я больше не хочу
обманывать Советскую власть и врать о несуществующем заговоре». К моему удивлению, Занин перестал кричать и, обращаясь к сидящим, сказал: «Все чепуха!» (он сказал более резко), и после этого меня перестали вызывать на допросы и требовать подписи под ложными показаниями. Примерно в конце марта или в начале апреля 1942 г. меня вызвал Кружков и сказал, чтобы я дал характеристики ряду
лиц, в том числе проф. Н.П. Виноградову, проф. Ф.И. Малышеву и др. (фамилии не помню), с указанием их антисоветских настроений, а в частности указал, чтобы я подписал эту характеристику 6 или 7 января 1942 г. Я написал характеристики этим лицам, указав на их большое научное и техническое значение, и в конце приписал, что слышал от них до войны «антисоветские высказывания», не указывая какие, но
подписал ее 28 января, т.е. числом после осуждения.

Помню еще, что во время второго следствия, когда я уже был смертником, Кружков ночью водил меня в какой-то «шикарный» кабинет, где меня допрашивали два высших начальника НКВД, один был, кажется, с двумя ромбами, а другой — с тремя. Кружков мне потом сказал, что один из них нач. Ленинградского управления НКВД [П.Н. Кубаткин], а другой — помощник Берии по контрразведке [В.С. Абакумов]. Перед
этим допросом Кружков предупредил, чтобы я говорил только то, что я раньше подписал, т.к. иначе будет «худо». Однако я на допросе сбился, и потом Кружков меня ругал.

В июне 1942 г. я получил извещение из Военной коллегии Верховного Суда, где было сказано, что мое дело прекращено и расстрел заменен мне 10 годами ИТЛ.

Еще раз повторяю, что все, что мною подписано на следствиях как в первый период до суда, так и после, является сплошным вымыслом и что только страх за близких и личное мое малодушие заставили меня это сделать, т.е. подписать то, что изобретали и писали Альтшуллер, Подчасов, Кружков и Артемов.

Когда я попал в лагерь, а затем в спец. тюрьму 4 СО НКВД1, я три раза писал на имя Сталина и Берия о том, что это все ложь, но кроме отказа в пересмотре дела я ничего не получал. Однако когда я в 1954 г. написал заявление на имя генерального прокурора т. Руденко, то мне сразу же ответили, что мое дело будет пересмотрено, и действительно после года я получил из Военной коллегии полное оправдание из-за отсутствия состава преступления. Также отмечаю, что моя девятилетняя работа в системе 4-го СО МВД (генерал В.А. Кравченко, полковник Г.Я. Кутепов и др. начальники) по новейшей оборонной энергетике и реактивной технике, несмотря на ряд вполне положительных отзывов высших советских органов (ВВС, СА, Комитет сухопутных войск СССР, Бронетанковое управление и т.д. и даже постановление Совета Министров СССР) по выполненным работам и проектам, не только не сократила моего срока заключения, но после его окончания я был сослан «навечно» в г. Караганду, где мне было запрещено заниматься всеми этими вопросами и меня приняло на работу только Кар[агандинское] Отд[еление] Казахстройпроекта, где я работал по далекой от моей специальности технике — санитарной (водопровод, канализация и пр.), и все же за свою работу получил две благодарности. К сожалению, огромный труд, весьма важный и не потерявший известного значения до сих пор, труд лично мой и коллектива спец. заключенных 4-го СО, которым я руководил, до сих неизвестно, где находится и, значит, пропал даром, за исключением небольшого количества материалов, которые удалось спасти при помощи руководства НИИ № 21 МО.

В Караганде я просил Каз. АН, МВО и т.д. дать мне возможность работать по специальности, но либо получал отказ, либо ничего не получал.Этим я заканчиваю мою записку о ходе следствия по моему делу в 1941–42 гг. в УНКВД ЛО.


К. Страхович

Ленинград
16 сентября 1957 г.


РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6726. Т. 3. Л. 85–91. Подлинник. Автограф.

© 2001-2014 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация

Dolor

Да, эта публикация в альманахе А. Яковлева содержит интересные подробности о деле т.н. "Комитета общественного спасения". А материалы АСД должны стать доступными только в 2017 г.

Alex

Цитата: Dolor от 09 октября 2015, 01:13:28
Да, эта публикация в альманахе А. Яковлева содержит интересные подробности о деле т.н. "Комитета общественного спасения". А материалы АСД должны стать доступными только в 2017 г.
Уваж.Dolor

Боюсь,что АСД "КОС" как и ряд других не менее интересных дел  не будут доступны для широкой общественности  еще лет эдак... 20.

Alex

17 сентября 1957 г. члены  КПК при ЦК КПСС рассмотрели заявление  быв. осужденного по т.н. "Делу
Ленинградских ученых"- ДЕНИСОВА Евгения  Ивановича.


18 марта 1942 года я неожиданно был арестован у себя на квартире органами  НКВД. Аресту предшествовал обыск с изъятием всех наиболее ценных вещей и  описью обстановки. Как выяснилось впоследствии, причина ареста была следующей.  За месяц до моего неожиданного ареста был арестован мой сосед по дому — проф. Ленинградского Политехнического ин-та Л.В. Клименко, с которым я был знаком   недавно и очень поверхностно. Лично от него самого мне известно, что  доведенный до полного отчаяния голодом и методами следствия, применявшимися  его следователем, требовавшим от Клименко «сенсационных» разоблачений,  последний дал показание, что решительно все его сослуживцы по ин-ту, знакомые  и просто соседи по дому, являются антисоветскими людьми. В этот состоящий  почти из шестидесяти человек список крупных научных работников попал также и я. Как далее рассказал мне Клименко перед своей смертью (он умер от острого истощения сразу по прибытии в лагерь), он не помнит, как составлял этот список  и как характеризовал отдельных лиц, так как был доведен условиями следствия
почти до беспамятства. Но побуждение к написанию этого списка осталось в его  памяти. Он надеялся, что вовлечение в дело такой массы ученых «сделает само дело абсурдным» (буквальное выражение Клименко) и тем облегчит его собственное  положение, так как следователи, по его мнению, не решились бы обезглавить все  научные силы Ленинграда. Безусловно, что это действие Клименко было также и результатом совершенно расстроенной, явно больной психики, неизменно сопровождавшей физические процессы острого истощения организма, что в большей  или меньшей степени относилось ко всем нам, перенесшим первую зиму блокады.

К счастью, за несколько дней до этого показания Клименко произошла организованная и полная эвакуация профессорско-преподавательского состава  института и все перечисленные им в списке лица были уже за пределами непосредственной досягаемости следовательского аппарата, что и спасло их от моей участи. Я же, вследствие болезни моей 75-летней матери, не мог эвакуироваться вместе со всеми и был вынужден ожидать ее выздоровления, а через несколько дней я был арестован.

После первого же допроса я понял, в насколько безвыходное положение я был поставлен. Несмотря на мои настояния, мне не предъявлялись конкретные обвинения (с показанием Клименко я был ознакомлен по окончании следствия), а требовались собственные признания в каких-то неизвестных мне преступлениях. Следователь Идашкин с первых слов заявил мне, что у него есть неопровержимые  доказательства моей «антисоветской» деятельности и что я должен оставить всякую надежду вырваться из eго рук, поскольку в его следовательской практике еще не было случая оправдания подследственного, и я не буду исключением.

Мои попытки доказать, что по самому существу я не могу быть антисоветским, человеком встречали лишь издевательскую насмешку со стороны допрашивавших меня  Идашкина и Михайлова. Так, в течение всей зимы, до дня своего ареста, я  добровольно и безвозмездно один работал в своей замерзшей лаборатории над изготовлением медикаментов для ленинградских госпиталей. Показывая следователям свои распухшие (от ожогов и обморожений) и израненные руки, что было неизбежно при работе в тех неописуемо тяжелых условиях 41–42 года, я убеждал следователей в невероятности того, чтобы враждебно настроенный человек добровольно тратил остатки своих сил для помощи своим же врагам. В ответ я слышал, что эта работа не что иное, как маскировка моей антисоветской деятельности.

Далее, настаивая на опросе свидетелей, я утверждал, что можно опросить многие десятки моих знакомых и товарищей, знавших меня более 15-ти лет (т.е. всю мою  сознательную жизнь), и убедиться, что среди них нет ни одного, кто отозвался бы обо мне отрицательно. Следователи отвечали мне, что никаких свидетелей они опрашивать не собираются, так как положительные отзывы обо мне будут обозначать только то, что я всю жизнь хорошо маскировался. Наконец, мои объяснения причины, по которой я не эвакуировался с составом института, также категорически отвергались следствием, заявлявшим мне, что я оставался в городе «в ожидании прихода немцев», хотя они видели, что дома лежит моя больная мать (скончавшаяся после и в результате моего ареста), и имели в руках мои эвакуационные документы, полученные мною еще в феврале м-це 1942 г., когда я собирался эвакуироваться в составе так называвшегося «золотого фонда»
ленинградских металлургов и не мог этого выполнить только потому, что тяжело заболел дизентерией сам.

После нескольких часов допроса, выведенный из себя нарочито произвольным искажением следователями любого факта, приводимого мною в свою защиту, я отказался от дачи показаний и потребовал встречи с начальником Управления  Ленинградского НКВД, полагая найти у него поддержку моего требования предъявить мне конкретные обвинения. Через короткое время Михайлов явился вместе с военным, назвавшим себя заместителем начальника Управления и объявившим мне, что начальник Управления в настоящее время отсутствует.Пришедший заместитель начальника Управления, оказавшийся в дальнейшем
Кружковым, в ответ на мое заявление о необходимости предъявить мне конкретные обвинения, точно указав, что именно я совершил, где и когда, ответил, что единственный его совет мне состоит в скорейшем признании своей антисоветской деятельности, так как это все равно рано или поздно будет мною сделано, но чем  позже, тем хуже это окажется для меня.После ухода Кружкова я остался в растерянности, не зная, что предпринять  дальше для доказательства своей невиновности. Углубившись в свои мысли, я не
обращал внимания на следователей. Неожиданно я вдруг очнулся на полу со  страшной болью в голове. Попытавшись приподняться, я ощутил сильнейшую боль  также в пояснице, животе и части спины. В первый момент я не понял даже, что произошло со мной, и не слышал слов следователей от звона в ушах. Только  спустя некоторое время я осознал происшедшее. Я получил сзади удар в голову,  лишивший меня сознания, после чего я был, по-видимому, избит носками сапог.  Кто именно избил меня — Идашкин или Михайлов, я не мог потом себе ответить. По окончании «допроса», под утро, я добрался до камеры лишь с помощью конвоира, возвращаясь босой, так как опухшие от многочасового стояния и от побоев ноги не помещались в ботинках. После этих побоев в течение почти двух недель мне одинаково мучительно было как стоять, так и сидеть. Не оставляло сомнений, что подобных условий допроса я не вынесу и самое короткое время при той степени  истощения, бывшей у меня после зимы перенесенного голода. Но даже не это  обстоятельство действовало на психику наиболее подавляюще. В конце допроса, ввиду того, что я продолжал упорствовать, не признавая за собою никаких преступлений, мне был поставлен ультиматум с угрозой привлечь мою жену для моего «изобличения». Эта угроза была для меня, безусловно, реальной, ибо если  был арестован я, не знавший за собой никакой вины, то с таким же основанием могла быть арестована и моя жена. Конечно, жене не в чем было изобличать меня, и огромная сила угрозы заключалась совсем не в этом. Она была в том, что после  эвакуации сотрудников института у нас не оставалось никаких знакомых, на участие которых в отношении оставшейся семьи можно было бы надеяться в случае ареста жены. В семье в этом случае оставалась бы лишь тяжелобольная старушка
мать и двое моих детей, из которых дочери было 4 года, а сыну 10 лет.  Предоставить их самим себе в тех тяжелых условиях без пищи, топлива и помощи не только на неопределенное время, а даже на день было бы немыслимо, не говоря уже о возможной перспективе допроса, ожидавшего жену, пример которого я уже
испытал.Таким образом, действиями следователей были созданы совершенно дикие условия, при которых дальнейшая защита себя и попытки восстановить истину оказывались не только бессмысленными, приводившими лишь к невозвратной потере остатков физических сил, но и аморальными, ибо грозили гибелью всей семьи.

Из этого положения не было никакого выхода (за исключением одного,  оставленного следствием). Оставалось сделать лишь самый отчаянный шаг, чтобы хоть временно отвести висящую над головой угрозу собственной жизни и существованию всей семьи.Для этого нужно было взвалить на себя отвратительную роль антисоветского человека и, выиграв время, попытаться выяснить истинную причину своего ареста,
чтобы при первом же удобном случае (на суде, как я полагал) раскрыть все обстоятельства, вынудившие меня на ложные показания и доказать свою невиновность. Это позволяло сохранить семью, так как у следствия уже не было бы необходимости привлекать жену для моего «разоблачения», и это же позволяло
надеяться на сохранение остатков собственных сил, поскольку следователи в случае моего «признания» обещали всячески улучшить мое питание, и, наконец,  делало бы условия следствия более терпимыми. Я недолго колебался в этом. Безумный страх за благополучие семьи и чувство утраты своих физических сил
заставляли меня сделать первый шаг по пути, на который толкали следователи.

Безусловно, что эта роль была бы невозможна при сколько-нибудь беспристрастном и добросовестном расследовании, но я не встретил никаких затруднений в этом  отношении по той простой причине, что следователи с самого начала знали о  ложности всех показаний вообще и сами являлись главными инициаторами этой лжи.  С полной и безусловной категоричностью можно утверждать, что в задачу,
поставленную перед собою следователями, входило отнюдь не установление истины,  а совершенно сознательное, строго обдуманное создание эффектного и полностью фальшивого дела. Поэтому вырванное у меня показание о том, что я «признаю»  себя «антисоветским» человеком их совершенно не удовлетворило. Требовалось вовлечь в дело как можно больший круг людей путем приписывания им всякого рода  антисоветских разговоров, пораженческих настроений и т.п. Примеры такого рода разговоров» и «слухов» следователь Идашкин приводил мне сам, по-видимому, не  слишком надеясь на мою собственную фантазию. Для меня только оставалось  разнообразить их содержание и придумывать обстановку и «собеседников». По мере того как следствие требовало все более и более серьезных самообвинений, я совершенно отказался от упоминаний здравствовавших лиц, поскольку им могло
грозить такое же положение, в каком оказался я. Поэтому в дальнейшем все свои вымышленные показания я связывал только со своими знакомыми, уже погибшими к дню моего ареста, как например, проф. М.П. Славинским(умершим в декабре 1941 г.), М.Г. Окновым(убитым в феврале 1942 года) и лаборантом И.И. Попиневским (умершим в феврале 1942 года).
Я ясно представлял себе, что в будущем это создаст большие трудности для разоблачения ложности показаний, но иного выбора не было, так как остановиться в своих показаниях или ограничить их определенными рамками я не мог. Отказавшись на следствии от дальнейших показаний, я бы оказался в положении первых дней следствия, но только в  неизмеримо худших обстоятельствах, создавшихся благодаря уже сделанным вынужденным признаниям.

Попытки же ограничить свои показания вызывали такое озлобление следователя, не стеснявшегося в своих действиях, что сопротивляться ему было равнозначно сознательному и быстрому уничтожению остатков своих физических сил. Так, на одном из допросов, Михайлов совместно с Идашкиным потребовали от меня признания, что я не эвакуировался из Ленинграда потому, что «ожидал немцев». Пока дело ограничивалось вымышлением глупейших «разговоров», за которые должно было бы быть стыдно более следствию, чем мне, я с отвращением  еще как-то переносил это, но подписать такое «признание», когда в действительности я отдавал все свои силы на оказание помощи по производству отсутствовавших медикаментов для госпиталей блокированного города, мне  казалось невозможным. После тяжелого скандала, длившегося всю ночь между мною и обоими следователями, я в результате был избит Михайловым, несколько раз  ударившим меня кулаком в голову. Защищаться у меня не было сил — я с трудом стоял на ногах, едва сдерживая стон от невыносимой боли во всем теле и в опухших ногах после очередной многочасовой «стойки». Однако самым тяжелым мучением было лишение сна, которое длительное время практиковали Идашкин и Михайлов, вызывая меня на допрос вскоре после отбоя и отпуская в камеру незадолго до подъема. Так как днем в камере спать воспрещалось, то случалось, что неделю подряд я был без сна. Это приводило к тому, что многие из этих ночей допроса оказались проведенными как в бреду, и ни в последующие дни после допросов, ни позже, я не мог восстановить в памяти содержание вырванных от меня показаний, или, вообще, последовательный ход допроса. В памяти оставались  лишь только неясные обрывки каких-то несвязных воспоминаний. Лишенный в результате этих условий последних физических сил, я понял, что я бессилен противостоять следствию в какой-либо мере и насколько бесполезны мои попытки в этом отношении. С этого времени я решил подписывать все, что требовалось от  меня, даже не трудясь прочтением показаний, с «моих слов» написанных следователями. После этого обстановка следствия значительно улучшилась. Я уже не стоял десятки часов на ногах, а сидел и дремал, пока меня не будил следователь для подписания очередных написанных им показаний. Я настолько устал от всего пережитого мною на следствии, что содержание многих десятков  страниц исписанных следователями «моих показаний» меня не интересовало, и я
ожидал только окончания следствия и начала суда, где я собирался рассказать все, что происходило на следствии и в результате чего появились на свет эти «показания».

Существенным этапом следствия для меня должно было явиться свидание с  прокурором. Совершенно незнакомый с процессуальным кодексом, я тем не менее представлял себе встречу с прокурором как необходимый акт справедливости в  отношении подследственного и состоящий в выяснении правильности хода следствия  и в защите прав подследственного, предусмотренных законом. На деле это оказалось несколько иным.

В середине следствия следователь Михайлов поставил меня в известность, что в один из следующих дней у меня будет свидание с прокурором, на котором я должен буду подтвердить правильность своих показаний, а также засвидетельствовать нормальную обстановку ведения следствий и не задавать ему никаких вопросов от себя. При этом Михайлов ясно намекнул на то, что если я вздумаю говорить  прокурору что-либо выходящее из указанных им рамок, то я не должен забывать, что «прокурор придет и уйдет, а с ним — Михайловым, мне дело придется иметь  еще долго». Действительно, на одном из следующих допросов у Михайлова явился прокурор и вместе с ним Идашкин и Кружков. Мне был задан единственный вопрос о составе моего преступления, на который я и ответил в соответствии с данными показаний. Вся эта процедура заняла меньше пяти минут. Разумеется, что в этой  обстановке ничего другого я и не мог ответить, даже если бы Михайлов удержался от своих угроз.

С окончанием следствия преступная деятельность следователей не закончилась. Боязнь разоблачения на суде тяжелейшего обмана государства, совершенного ими созданием заведомо фальшивого дела, заставила их предпринять еще один тщательно рассчитанный обман.21-го мая 1942 года в мою одиночную камеру неожиданно пришел Михайлов, принеся мне пачку табаку, белую булку и круг колбасы — вещи, о которых нельзя тогда было и мечтать. Неузнаваемо предупредительный и любезный он сообщил мне, что
давно собирался навестить меня, но масса дела не позволяла прийти ему раньше. Усевшись на койку, он вел со мной дружеский разговор о положении дел в городе и на фронте, совершенно не касаясь моего дела, так как будто его не существовало и никогда не было десятков часов издевательств и побоев. Перед  уходом он доверительно сообщил мне, что, по его сведениям, скоро состоится суд и он совершенно убежденный, по своим наблюдениям во время следствия, что я на  самом деле являюсь честным советским человеком, несмотря на все мои показания, считает своим долгом предупредить меня о следующем: следствию известно, что  мои преступления совсем не столь велики, какими они обрисованы в показаниях,
и, подписав их, я поступил как истинный советский человек, которому следствие  оказывает теперь полное доверие. Но с своей стороны я также должен доказать свое доверие к следствию, полностью подтвердив свои показания на суде. В этом случае дело для меня кончится отсылкой на фронт, что уже согласовано с
председателем суда по ходатайству следственных властей. В случае же моего  отказа от следственных показаний повторное следствие будет настолько тяжелым, что мне уже вряд ли удастся его перенести.
Это заявление следователя произвело на меня огромное впечатление. Давно ожидая возможности раскрыть на суде ту гору бреда, именовавшуюся «следственным  материалом», и все преступные методы его получения, я после визита Михайлова почувствовал всю силу плохо скрытой угрозы и понял, что рисковать остатком своих физических сил, сбереженных такой дорогой ценой, было бы безрассудным,
поскольку нечего было и думать о том, чтобы пытаться вынести новое следствие,  т.е. несколько месяцев побоев, бессонных ночей, голода и издевательств. Однако обдумывать создавшееся положение у меня уже не оказалось времени, которое было точно рассчитано Михайловым, — через несколько минут после его ухода я был вызван на суд, а еще через короткий промежуток времени я уже должен был отвечать на вопрос председателя Трибунала о признании своей виновности. Я, как и все, ответил утвердительно.

Перед тем как войти в зал суда, я увидел Михайлова и Кружкова, прогуливавшихся в коридоре под руку с каким-то военным, который, как оказалось, был председателем Трибунала. Эта демонстрация близости следователей к членам суда,   рассчитанная на соответствующий эффект среди нас, подсудимых, была, конечно,  учтена всеми нами и, вероятно, явилась главной причиной того, что все обвиняемые подтвердили свою виновность, тем более что весь состав  многочисленного следовательского аппарата полностью присутствовал на этом и  всех последующих судебных заседаниях, внимательно следя за каждым нашим  выступлением. Даже во время перерывов следователи не оставляли нас, очевидно
опасаясь, что мы все еще можем договориться и выступить с общим протестом против всего «дела» в целом. Так как мои показания должны были состояться на  следующее утро, то вечером ко мне в камеру явился Кружков (с таким же «подарком», какой утром сделал Михайлов) и повторил уже сказанное Михайловым,  но с более грубой формой угрозы («не подтвердите показания — будьте уверены — Вас расстреляют, и мы, т.е. следственный аппарат, не будем Вас защищать, хотя можем сделать все вплоть до Вашего освобождения»).

На следующий день я подтвердил свои показания в отношении себя. («Все, что там  написано, — я подтверждаю». Что «там» написано, я толком не знал, так как следователь Михайлов так и не дал мне ознакомиться с моими материалами, большинство которых я подписывал не читая.)24-го мая 1942 года суд вынес свой приговор, и с этого момента никто из нас уже не видел своих следователей, моральный облик которых сливается с обликом  закоренелых уголовников.Несмотря на, казалось бы, полную безысходность своего положения, каждый из нас, уходя в лагерь, уносил в себе твердую уверенность в том, что рано или
поздно высшие власти обратят внимание на это беспрецедентное по своей лжи «дело» и настоящие преступники, создавшие его, будут жестоко наказаны. Но и теперь, когда слепая вера в это стала реальностью и все прошлое полностью осмыслено и оценено, трудно ответить себе на вопрос, кто из этих так называемых «следователей» был наиболее аморален. В этом отношении они ничем не отличаются друг от друга, будучи все участниками тяжелейшего государственного преступления. Конечно, наибольшая вина падает на фактических и идейных руководителей этого дела, какими являлись, по моему впечатлению, Кружков, Альтшуллер и Идашкин. Из них Идашкин был первое время моим следователем, что  же касается Кружкова и Альтшуллера, то они неоднократно приходили в кабинет  Михайлова для наблюдения за ведением следствия.

В заключение я не могу не подчеркнуть, что все эти люди, сознательно шедшие на гнуснейший обман государства и пренебрегшие ради карьеры и собственного материального благополучия высшим доверием Партии и Правительства, совершили  тяжелое преступление не только против всех нас, пострадавших или погибших в  результате созданного ими «дела». Значительно более тяжкое преступление они совершили против самого Государства, лишив его в самое тяжелое время войны  знаний и опыта ряда таких виднейших инженеров страны, какими были Страхович, Виноградов Н.П., Клименко Л.В., Малышев А.Н., и других, что было в потенциале,  вероятно, равносильно уничтожению ряда нужнейших военных заводов, ибо каждый  из этих лиц был бы, будучи на свободе, в состоянии создать в своей сфере любое предприятие, столь нужное тогда для обороны Родины.

И все эти кружковы, идашкины, альтшуллеры, михайловы и другие им подобные не  могли этого не понимать.


  Е. ДЕНИСОВ


  17/IX-1957 г.


  РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6726. Т. 3. Л. 106–119. Подлинник. Машинописный  текст, подпись — автограф.
   



© 2001-2014 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация

Velfrjd

#7
-

Alex

16 сентября 1957г. на стол Шверника ложится записка  Н.И. Постоевой,которая также в 1942 привлекалась
по т.н. " делу Ленинградских ученых".



    Товарищу ШВЕРНИКУ

Я была арестована 16 февраля 1942 г. во время Ленинградской блокады по делу группы ученых ЛГУ и ЛЭТИ, якобы занимавшейся контрреволюционной деятельностью. В настоящее время я реабилитирована и дело прекращено за отсутствием состава преступления.

Ранним утром страшного февраля 1942 года под предлогом проверки паспортов явились в квартиру какие-то люди и предъявили мне ордер на обыск и арест. Обыск произвели поспешно и, спрятав драгоценный в те дни кофе и остатки сахара в портфель, увезли меня в тюрьму.

Началось следствие, превратившееся в пытку, как только мое дело было передано следователям Рябову и Кружкову. Мои показания на себя и других лиц были вырваны страшной жестокостью следствия, усугублявшейся еще тем, что эти методы применялись к человеку, измученному блокадой, голодом, находящемуся в состоянии тяжелейшей формы дистрофии. Оскорбления, побои, выстаивание целыми ночами на распухших от голода ногах, лишение сна, холод в камере и что, может быть, для голодного маньяка было страшнее всего — лишение миски супа вынудили подписывать протоколы и давать показания, где каждое слово было извращено следователями, переведено на их «особый язык», которым они заменили обычный, человеческий. В течение шести месяцев из меня изготовляли государственного преступника по заранее заготовленному плану, причем без всякого стеснения, издевались и потирали руки по поводу всякого вырванного из горла «признания». Следователи присутствовали на суде и, боясь больше смерти повторения мучений следствия, я, предупрежденная ими заранее, повторяла заученные слова о якобы совершенных мною преступлениях.

Таким образом, был вынесен смертный приговор, замененный затем 10-ю годами исправительно-трудовых лагерей, которые я полностью отбыла и еще 3 года «вечного» поселения в Коми АССР.

Н. Постоева


РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6726. Т. 3. Л. 139–139об. Подлинник. Автограф.

© 2001-2014 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация

Alex

Как видим все шло своим чередом- справедливо и законно. Собрание свидетельских показаний направленных в КПК при ЦК КПСС последовали следом за заключением Особой инспекции Управления кадров КГБ при СМ СССР  31.05.1957 .


Сов. секретно

«УТВЕРЖДАЮ»

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР

генерал армии п/п И. СЕРОВ


ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В Особую инспекцию Управления кадров КГБ при Совете Министров СССР в январе 1956 года поступило определение Военного Трибунала 8 Военно-Морского Флота о возбуждении уголовного преследования в отношении быв. работников УНКВД Ленинградской области АЛЬТШУЛЛЕРА И.К., ЗАНИНА С.Ф., АРТЕМОВА Б.В., ПОДЧАСОВА И.В., КОЖЕМЯКИНА И.А., СУСЛОВА Н.Л., РЯБОВА М.Ф.и ОГОЛЬЦОВА С.И.за фальсификацию ими дел на группу ленинградских ученых.

Произведенным расследованием установлено, что в период с ноября 1941 по март 1942 года Управлением НКВД Ленинградской области было привлечено к уголовной ответственности, а затем военными трибуналами войск Ленинградского фронта и войск НКВД Ленинградского округа осуждено к ВМН свыше 30 ленинградских научных работников, в том числе члены-корреспонденты Академии наук СССР ИГНАТОВСКИЙ B.C.и КОШЛЯКОВ Н.С., ученый с мировым именем профессор РОЗЕ Н.В.3и др. Приговор
о расстреле в отношении ИГНАТОВСКОГО, ИГНАТОВСКОЙ, АРТЕМЬЕВА, ЧАНЫШЕВА и ЛЮБОВА
был приведен в исполнение, а всем остальным высшая мера наказания была заменена впоследствии длительными сроками лишения свободы.

В 1954–1955 годах определениями Военной Коллегии Верховного Суда СССР и Военного трибунала Ленинградского военного округа приговора в отношении всех осужденных были отменены, а дела на них прекращены за отсутствием состава преступления.

Как видно из материалов расследования, первым из группы ленинградских ученых в ноябре 1941 года был арестован ИГНАТОВСКИЙ B.C. В отношении ИГНАТОВСКОГО в УНКВД Ленинградской области имелись непроверенные агентурные донесения о его принадлежности в 1935–1937 годах к контрреволюционной организации, якобы существовавшей в то время среди научно-технических работников Ленинграда, и
проведении им вредительской и шпионской работы. В последующие годы ИГНАТОВСКИЙ характеризовался агентурой как антисоветски настроенный человек, который с начала Отечественной войны высказывал, кроме этого, и пораженческие настроения.

Все эти материалы требовали тщательной проверки, поскольку один из разрабатывавших ИГНАТОВСКОГО агентов, разоблаченный и осужденный в 1945 году как провокатор, был и в то время известен как склонный к преувеличениям, а второй агент с 1939 года сожительствовал с женой ИГНАТОВСКОГО.

Однако вместо этого быв. начальник I отделения КРО УНКВД Ленинградской области КОЖЕМЯКИН и его заместитель СУСЛОВ (умер в 1944 г.) сами стали извращать существо агентурных материалов, представив ИГНАТОВСКОГО как участника уже установленной в Ленинграде фашистской организации, связанной с германскими фашистскими кругами. В постановлении на арест ИГНАТОВСКОГО, которое подписали
СУСЛОВ, КОЖЕМЯКИН и быв. начальник КРО ЗАНИН, помимо обвинения ИГНАТОВСКОГО в принадлежности к фашистской организации также необоснованно указывалось, что он находится в курсе планов германского командования по оккупации немцами Ленинграда.

После ареста ИГНАТОВСКИЙ в результате непрерывных ночных допросов и оказанного на него воздействия дал вымышленные показания о своей принадлежности к фашистской организации, якобы существовавшей среди профессорского и преподавательского состава Ленинградского госуниверситета, и в числе своих сообщников назвал ряд ученых.

Спустя некоторое время, на допросе 24 ноября 1941 года у быв. зам. нач. КРО АЛЬТШУЛЛЕРА и ст. следователя того же отдела КРУЖКОВА(осужден в 1955 году за фальсификацию) ИГНАТОВСКИЙ признал себя виновным также в проведении шпионской работы и дал показания о вербовке им в 1925 году для шпионажа против СССР профессора Оптико-механического института ТИТОВА Л.Г.

В последующем на основании показаний ИГНАТОВСКОГО и его жены (арестована одновременно с ИГНАТОВСКИМ) без какой-либо дополнительной проверки их были подвергнуты аресту профессора ЧАНЫШЕВ С.М., МИЛИНСКИЙ В.И., СТРАХОВИЧ K.И., АРТЕМЬЕВ Н.А. и ст. инженер Института точной механики ЛЮБОВ К.А. Постановления на арест этой группы лиц выносились СУСЛОВЫМ, КОЖЕМЯКИНЫМ, 3AHИНЫМ, КРУЖКОВЫМ, быв. зам. нач. КРО ПОДЧАСОВЫМ и быв. зам. нач. следственного отделения КРО
АРТЕМОВЫМ.

Как и ИГНАТОВСКИЙ, эти ученые в результате применения к ним незаконных методов допроса также оговорили себя и других лиц в совершении тяжких государственных преступлений.

Единственный оставшийся в живых из этой группы ученых СТРАХОВИЧ К.И. показал, что признания об участии в контрреволюционной организации были получены от него КРУЖКОВЫМ и АРТЕМОВЫМ путем длительных ночных допросов, угроз расправой с ним и его родственниками и обещания выдачи ему дополнительного питания. СТРАХОВИЧ показал также, что со слов ИГНАТОВСКОГО ему известно об избиении последнего на следствии, после чего ИГНАТОВСКИЙ начал писать все, что ему было указано
следователем.

Никаких объективных данных о существовании контрреволюционной организации среди ученых, кроме показаний самих арестованных, полученных в результате физического и морального воздействия на них, в ходе следствия добыто не было.

Допрошенный об этом быв. ст. следователь ШЕВЕЛЕВ А.Д., который некоторое время вел следствие по делам на ИГНАТОВСКУЮ M.И. и ЧАНЫШЕВА С.М., показал, что никакой контрреволюционной организации среди ленинградских ученых не существовало5. Показания же арестованных при корректировке протоколов допроса искажались. ШЕВЕЛЕВ заявил также, что в связи с его отказом оформлять протоколы с
искаженными показаниями обвиняемых, на него было оказано давление со стороны руководства, а затем он был отстранен от работы, исключен из партии и уволен из органов.

Из архивных партийных материалов видно, что ШЕВЕЛЕВ 15 декабря 1941 года действительно был исключен из партии. При этом ему было вменено в вину халатное отношение к следственной работе, намерение посеять склоку и очернить своих прямых начальников голословным утверждением, что они якобы побуждают его к получению вымышленных признаний от арестованных и т.д.

Выступавший на партийном собрании и на заседании парткома ПОДЧАСОВ заявлял тогда, что «дела ШЕВЕЛЕВ недорабатывал, заваливал, ввиду этого приходилось отбирать от него дела и передавать другим следователям. Последние сразу же получали дополнительные очень важные показания от арестованных».

ЗАНИН в своих выступлениях охарактеризовал ШЕВЕЛЕВА как плохого следователя, якобы берущего под защиту врагов, и обратил внимание коммунистов на то, что «у некоторых товарищей имеется неправильное мнение о том, что если начальник поднажмет в чем-либо и потребует четкой, эффективной работы, то они склонны думать, нет ли тут нарушения существующих положений».

Ориентируя следственных работников на настойчивую, упорную работу с арестованными с целью получения от них «важных показаний», добиваясь «эффективной работы» и т.д., ЗАНИН, ПОДЧАСОВ и АЛЬТШУЛЛЕР не предъявляли к ним требований к сбору объективных доказательств по делу, что и приводило к фальсификации материалов и тяжким последствиям.

По сфальсифицированным материалам ИГНАТОВСКИЙ и другие 5 человек из первой группы арестованных 13 января 1942 года были приговорены к ВМН и, за исключением СТРАХОВИЧА, расстреляны. СТРАХОВИЧ же был использован в качестве «свидетеля» по делам на другую группу ленинградских ученых, необоснованно обвиненных в принадлежности к контрреволюционной фашистской организации, именовавшейся «Комитетом общественного спасения».

Как сейчас установлено, такой организации среди ленинградских ученых в действительности не существовало. Она была искусственно создана самими работниками бывшего Управления НКВД Ленинградской области. Причем начало создания ее было положено АЛЬТШУЛЛЕРОМ, занимавшимся агентурной разработкой профессора Политехнического института КРОТОВА Е.Г.В отношении КРОТОВА
АЛЬТШУЛЛЕРОМ было получено от агентов «В...»6и «Г...» несколько донесений о высказывании им антисоветских и пораженческих настроений.Характерно, что некоторые донесения агента «В...» даже при первом ознакомлении с ними вызывали сомнения в их правдоподобности, а одно его донесение, в котором
сообщалось о встрече с КРОТОВЫМ, якобы состоявшейся 6 января 1942 года, прямо указывало на то, что агент дезинформирует органы госбезопасности, так как КРОТОВ погиб еще 3 января того же года.
Однако вместо того, чтобы разоблачить «В...», как провокатора, АЛЬТШУЛЛЕР продолжал использовать его в агентурной разработке связей КРОТОВА, больше того, сам стал извращать существо имевшихся агентурных материалов, без всяких оснований представив КРОТОВА как руководителя фашистской группы, изыскивающего способы нелегальной посылки через линию фронта своего связника для установления
делового контакта с немецким командованием.

Будучи допрошен об этом, АЛЬТШУЛЛЕР отрицал фальсификацию агентурных материалов, но вместе с тем признал свою вину в том, что при составлении обобщающих документов он и другие работники Управления допускали неточность в сторону усиления характеристики преступной деятельности разрабатываемых.
В течение января 1942 года АЛЬТШУЛЛЕР получил от агента «В...» ряд донесений об антисоветских и пораженческих настроениях доцента Холодильного института СУПЕРАНСКОГО и его жены, а также о связях СУПЕРАНСКИХ с КРОТОВЫМ.Так как достаточных оснований для ареста лиц, проходящих по агентурной
разработке, не имелось, то с целью получения на них компрометирующих материалов были организованы допросы СТРАХОВИЧА, осужденного к тому времени к ВМН.Используя безвыходное положение СТРАХОВИЧА, допрашивавшие его КРУЖКОВ, АЛЬТШУЛЛЕР и ПОДЧАСОВ, за обещание пересмотреть в отношении его приговор, получили от СТРАХОВИЧА провокационные показания на большую группу ленинградских ученых, якобы проводивших организованную антисоветскую деятельность, в том числе
и на СУПЕРАНСКОГО. На основании этих показаний СУПЕРАНСКИЙ и ряд других ленинградских ученых были арестованы.После трех ночных допросов АРТЕМОВЫМ были получены от СУПЕРАНСКОГО показания о
его принадлежности к контрреволюционной группе в Холодильном институте и руководящей роли в ней. При этом в числе участников контрреволюционной группы им было названо семь человек, среди них доцент СМИРНОВ и главный бухгалтер Холодильного института ЗЕЙТЦ Ф.А., которые также вскоре были арестованы.

На допросе 9 февраля 1942 года СУПЕРАНСКИЙ показал, что возглавляемая им контрреволюционная группа готовила вооруженное восстание под руководством «Комитета общественного спасения», активными деятелями которого являлись профессора ВИНОГРАДОВ, КЛИМЕНКО, КРОТОВ, ЮШКОВ и ПАВЛОВ. После получения таких показаний ВИНОГРАДОВ, КЛИМЕНКО и ЮШКОВ были арестованы. 13 февраля 1942 года СУПЕРАНСКИЙ, будучи допрошен АЛЬТШУЛЛЕРОМ и АРТЕМОВЫМ, расширил свои показания как об антисоветской деятельности «Комитета общественного спасения», так и о составе руководимой им контрреволюционной группы, включив в нее, кроме названных ранее лиц, ПОПКОВА А.Я. и других. По этим показаниям 23 февраля 1942 года был арестован ПОПКОВ.

Кроме АРТЕМОВА и АЛЬТШУЛЛЕРА, СУПЕРАНСКИЙ дважды допрашивался ОГОЛЬЦОВЫМ совместно с ЗАНИНЫМ. На допросе 13 марта ими от СУПЕРАНСКОГО были получены показания о связи контрреволюционной группы с немецким командованием, осуществляемой, в частности, через жену СУПЕРАНСКОГО. В условиях блокированного Ленинграда этот вопрос заслуживал серьезного внимания, однако никакой проверки этих показаний не было, и даже жена СУПЕРАНСКОГО об этом не допрашивалась.
Необъективность ведения следствия по этим делам особенно ярко проявилась в отношении профессора ВИНОГРАДОВА Н.П.Через семь дней после ареста ВИНОГРАДОВА от него АРТЕМОВЫМ были получены
вымышленные показания о существовании в Ленинграде контрреволюционной организации под названием «Комитет общественного спасения», возглавляемой Центральным бюро. В числе членов этого бюро ВИНОГРАДОВ назвал академиков ТАРЛЕ, НИКОЛЬСКОГО, КАЧАЛОВА и др. Одновременно с этим ВИНОГРАДОВ перечислил участников организации, назвав при этом фамилии 15 профессоров, 7 доцентов и в том числе агента «В...». Между тем «В...» ни в одном из своих донесений не сообщал как об
участии ВИНОГРАДОВА в «Комитете общественного спасения», так и о своем вхождении в состав этой антисоветской организации.

Данные обстоятельства обязывали АРТЕМОВА и других работников Управления, участвовавших в следствии по делу ВИНОГРАДОВА, подвергнуть его показания тщательной проверке, в ходе которой установить либо их вымышленный характер, либо действительное участие «В...» в антисоветской организации, подлежащего в таком случае аресту за враждебную деятельность и двурушничество в работе с органами госбезопасности. Однако ничего этого сделано не было.

27 февраля ВИНОГРАДОВ был допрошен ОГОЛЬЦОВЫМ и АРТЕМОВЫМ, которые оформили его показания стенограммой на 65 листах. Несмотря на явную сомнительность этих показаний о деятельности «Комитета общественного спасения», якобы охватившего своим влиянием около 20 высших учебных заведений, о регулярной связи «Комитета» с немецким командованием и заключении с немцами договора, о распространении 600 экземпляров листовок на улицах Ленинграда и т.п., ОГОЛЬЦОВ никаких мер к их
проверке не предпринял. Напротив, на основании этих показаний 10–11 марта 1942 года были арестованы доцент БОГИНСКИЙ Н.Д., профессора ТИМОФЕЕВ В.А.и ТРЕТЬЯК Г.Т.

Через несколько дней после ареста этих лиц на допросах 17 и 23 марта того же года ВИНОГРАДОВ от показаний в отношении ТИМОФЕЕВА, ТРЕТЬЯКА, ПОПКОВА и других научных работников (всего 11 человек) отказался, заявив, что об участии этих лиц в контрреволюционной организации он показал неправильно. Несмотря на то, что ВИНОГРАДОВ сам заявил об оговоре им 11 человек, то есть половины названных им ранее ленинградских ученых, ОГОЛЬЦОВ и ЗАНИН, дважды допрашивая ВИНОГРАДОВА в
последующее время, не пытались даже выяснять причину оговора ВИНОГРАДОВЫМ целого ряда лиц. Не было принято никаких решений и в отношении арестованных ТИМОФЕЕВА и ТРЕТЬЯКА.

Передопрошенные в 1954–1957 годах оставшиеся в живых ВИНОГРАДОВ, ДЕНИСОВ, ПОПКОВ и ЮШКОВ показали, что они ни в какой контрреволюционной организации не состояли и антисоветской деятельностью не занимались, а дали ложные показания в результате применения к ним незаконных методов следствия (лишение сна, угрозы расправой и провокации).

По показаниям СТРАХОВИЧА, полученным от него после осуждения к ВМН, 30 января 1942 года был арестован профессор РОЗЕ Н.В. В постановлении на арест РОЗЕ, подписанном СУСЛОВЫМ, КОЖЕМЯКИНЫМ и АЛЬТШУЛЛЕРОМ, указывалось, что РОЗЕ является членом фашистско-повстанческой организации ИГНАТОВСКОГО B.C. и что в преступной деятельности он изобличается показаниями арестованного СТРАХОВИЧА.

Проводивший следствие по этому делу КРУЖКОВ получил от РОЗЕ вымышленные показания о том, что он являлся руководителем контрреволюционной организации при Ленинградском госуниверситете, в состав которой входили 9 научных работников университета, в том числе член-корреспондент Академии наук СССР КОШЛЯКОВ Н.С.Арестованный через несколько дней КОШЛЯКОВ Н.С. у того же КРУЖКОВА подтвердил показания РОЗЕ о наличии в ЛГУ контрреволюционной организации, но в числе ее членов назвал уже не 9 человек, а 11 профессоров и доцентов.В последующем по показаниям, полученным от РОЗЕ, КОШЛЯКОВА и других, были арестованы еще 7 человек, постановления на арест которых были подписаны АЛЬТШУЛЛЕРОМ. Он же утвердил 9 постановлений о предъявлении обвинений.

На допросах от всех этих ученых путем применения запрещенных методов ведения следствия были получены вымышленные показания об их причастности к контрреволюционной организации.

3 февраля 1942 года по сфальсифицированному СУСЛОВЫМ, КОЖЕМЯКИНЫМ и ЗАНИНЫМ постановлению был арестован как участник фашистской и шпионской организации, созданной ИГНАТОВСКИМ, профессор Института точной механики и оптики ЧУРИЛОВСКИЙ В.Н.В постановлении на арест указывалось, что ЧУРИЛОВСКИЙ изобличается показаниями арестованных ТИТОВА, ЧАНЫШЕВА и ИГНАТОВСКОГО. Между тем таких показаний на предварительном следствии указанные арестованные не давали. 20
февраля 1942 года ЧУРИЛОВСКОМУ было предъявлено необоснованное обвинение в совершении тяжких государственных преступлений. Постановление о предъявлении обвинения утвердил ПОДЧАСОВ.
Несмотря на изнурительные допросы и вымогательства, ЧУРИЛОВСКИЙ показаний о своей антисоветской деятельности не дал.
Вместо того, чтобы немедленно прекратить дело и освободить из-под стражи ЧУРИЛОВСКОГО, как необоснованно арестованного, были приняты меры любыми путями собрать на него компрометирующие материалы и осудить. Так, с этой целью в период с 26 февраля по 31 марта 1942 года были допрошены четыре сослуживца ЧУРИЛОВСКОГО по институту, однако показаний об антисоветской деятельности ЧУРИЛОВСКОГО они не дали. Тогда же была допрошена в качестве свидетеля и ИГНАТОВСКАЯ М.И.,
осужденная к тому времени к ВМН. Но и этот«свидетель» дал показания лишь о некоторых незначительных пораженческих высказываниях ЧУРИЛОВСКОГО, которые он якобы допустил при случайной встрече с ней на улице. Эти показания ЧУРИЛОВСКИЙ отрицал как на допросах, так и на очной ставке с ИГНАТОВСКОЙ, проведенной СУСЛОВЫМ 6 марта 1942 года.

Не получив от ЧУРИЛОВСКОГО признательных показаний и не имея других доказательств о его причастности к антисоветской организации РОЗЕ, КОШЛЯКОВА и других, АЛЬТШУЛЛЕР 31 марта 1942 года вынужден был утвердить составленное СУСЛОВЫМ постановление о выделении материалов на ЧУРИЛОВСКОГО в отдельное производство, а 6 апреля 1942 года ОГОЛЬЦОВ утвердил постановление о прекращении уголовного преследования.

Допрошенный по поводу фальсификации этого дела ОГОЛЬЦОВ С.И. заявил, что с его стороны никогда не давалось указания на фальсификацию дел, а в данном случае он был обманут СУСЛОВЫМ, КОЖЕМЯКИНЫМ и ЗАНИНЫМ, которые сослались в постановлении на арест ЧУРИЛОВСКОГО на несуществующие показания.

Из материалов расследования видно, что в КРО УНКВД Ленинградской области получила широкое распространение преступная практика допросов заключенных после их осуждения к ВМН. На этих допросах путем шантажа и вымогательства от осужденных отбирались нужные следствию компрометирующие показания на других лиц. Так, кроме СТРАХОВИЧА после осуждения к ВМН допрашивались ИГНАТОВСКАЯ, ИГНАТОВСКИЙ и ТИМОФЕЕВ.

В ходе следствия по делам ленинградских ученых АЛЬТШУЛЛЕРОМ, ЗАНИНЫМ, ПОДЧАСОВЫМ, КОЖЕМЯКИНЫМ, АРТЕМОВЫМ и КРУЖКОВЫМ от некоторых арестованных были получены клеветнические показания на академиков ТАРЛЕ, РОЖДЕСТВЕНСКОГО, БАЙКОВА, членов-корреспондентов Академии наук СССР КРАВЕЦ и КАЧАЛОВА. Доведенные до крайности арестованные подписали протоколы, в которых перечисленные выше советские ученые фигурировали как члены намечаемого контрреволюционного русского правительства.

Расследованием установлено также, что АЛЬТШУЛЛЕР, работая в 1937–1938 гг. в Управлении НКВД Ленинградской области последовательно зам. начальника отделения, начальником 8 отделения и помощником начальника 3 отдела, являлся одним из активных участников массовых репрессий против видных деятелей рабочего и коммунистического движения Латвии и Эстонии [...]7

Таким образом, произведенным расследованием установлено, что АЛЬТШУЛЛЕР, работая в 1937–1938 гг. в Управлении НКВД Ленинградской области на руководящих должностях, являлся одним из активных участников фабрикации следственных дел на виднейших деятелей рабочего и коммунистического движения Латвии и Эстонии, необоснованно обвиненных в совершении тяжких государственных преступлений и в последующем осужденных к расстрелу; будучи зам. начальника КРО, принимал активное участие в аресте [и] следствии по делам на 2 группы ленинградских ученых, необоснованно арестованных в период с ноября 1941 года по март 1942 года; лично вел агентурную разработку на одну из этих групп; участвовал в допросе и получении вымышленных показаний от осужденного к ВМН профессора
СТРАХОВИЧА, используя затем эти показания для ареста ряда других научных работников.

ЗАНИН, являясь начальником контрразведывательного отдела, осуществлял руководство агентурной разработкой и следствием по делам ленинградских ученых; подписал постановление на арест члена-корреспондента Академии наук СССР ИГНАТОВСКОГО с грубым искажением в постановлении существа имевшихся материалов и после ареста ИГНАТОВСКОГО дал указание о непрерывном его допросе; лично
участвовал в допросах основных арестованных, от которых получил вымышленные показания; не принял мер к объективной проверке показаний арестованных и не предъявлял таких требований к следователям; использовал вымышленные показания осужденного СТРАХОВИЧА для ареста других ленинградских ученых; подписал сфальсифицированное постановление на арест профессора ЧУРИЛОВСКОГО; разрешал
допросы осужденных к ВМН с целью получения от них нужных следствию показаний.

ПОДЧАСОВ, состоя в должности заместителя начальника контрразведывательного отдела и одновременно начальника следственного отделения того же отдела, непосредственно руководил следствием по делам ленинградских ученых; не предъявлял требований к следователям по сбору объективных доказательств вины арестованных; участвовал в допросе профессора СТРАХОВИЧА после его осуждения к ВМН и совместно с другими работниками КРО получил от него вымышленные показания, которые затем были использованы в качестве «доказательств» для ареста других ученых; подписал ряд постановлений на арест; утвердил постановление о предъявлении ЧУРИЛОВСКОМУ необоснованного обвинения в совершении тяжких государственных преступлений.

КОЖЕМЯКИН, работая начальником отделения контрразведывательного отдела, участвовал в агентурной разработке группы ленинградских ученых, по которой лично составил справку, а затем подписал план агентурно-оперативных мероприятий, извратив в этих документах существо имевшихся в деле агентурных материалов; участвовал в непрерывных допросах ИГНАТОВСКОГО и первый получил от него вымышленные показания об антисоветской деятельности; подписал постановления на арест большинства научных работников, необоснованно обвиненных в совершении тяжких государственных преступлений, в том числе по вымышленным показаниям, полученным от осужденных к ВМН.

АРТЕМОВ, будучи заместителем начальника следственного отделения КРО, принимал активное участие в следствии по делам на одну из групп ленинградских ученых; лично вел следствие в отношении ряда ученых и путем запрещенных методов допроса получил от них вымышленные показания о существовании антисоветской организации среди профессорско-преподавательского состава высших учебных заведений
Ленинграда, на основании которых выносил постановления на арест других научных работников.

РЯБОВ, работая следователем, а затем старшим следователем, принимал участие в следствии по делам ленинградских ученых и совместно с другими работниками получил от некоторых арестованных вымышленные показания; участвовал в составлении необъективного обвинительного заключения по одному из дел.

ОГОЛЬЦОВ, будучи заместители начальника Управления и осуществляя руководство агентурной разработкой и следствием по делам ленинградских ученых, некритически относился к представляемым ему материалам; лично допрашивал некоторых арестованных и получил от них вымышленные показания; утвердил постановления на арест ленинградских ученых и обвинительные заключения по двум делам без должной проверки материалов, послуживших основанием к арестам и обвинению этих лиц в совершении тяжких государственных преступлений.


АЛЬТШУЛЛЕР Исаак Константинович, 1903 года рождения, уроженец гор. Стародуба,
Брянской обл., еврей, член КПСС, полковник запаса КГБ, пенсионер КГБ;

ЗАНИН Семен Федосеевич, 1901 года рождения, уроженец с. Широченко Борского р-на,
Куйбышевской области, русский, член КПСС, полковник в отставке, пенсионер КГБ;

ПОДЧАСОВ Иван Васильевич, 1900 года рождения, уроженец гор. Белгорода, русский,
член КПСС, полковник запаса, пенсионер МВД;

КОЖЕМЯКИН Иван Александрович, 1910 года рождения, уроженец пос. Каруковщины,
Гомельской обл., русский, член КПСС, полковник запаса, пенсионер КГБ;

АРТЕМОВ Борис Васильевич, 1909 года рождения, уроженец гор. Ленинграда, русский,
член КПСС, полковник запаса, пенсионер КГБ;

РЯБОВ Михаил Филатович, 1919 года рождения, уроженец с. Троицы, Новгородской
обл., русский, член КПСС, подполковник, преподаватель школы № 401 КГБ при СМ
СССР;

ОГОЛЬЦОВ Сергей Иванович, 1900 года рождения, уроженец с. Канино, Рязанской
области, русский, член КПСС с 1918 года, генерал-лейтенант запаса, пенсионер
КГБ.

За грубейшие нарушения социалистической законности, в результате чего наступили
тяжелые последствия, —ПОЛАГАЛ БЫ:

1. Во изменение ранее изданных приказов АЛЬТШУЛЛЕРА И.К., ЗАНИНА С.Ф.,
КОЖЕМЯКИНА И.А. и АРТЕМОВА Б.В. уволить из органов госбезопасности по фактам,
дискредитирующим звание офицера.

2. Преподавателю школы № 401 КГБ при СМ СССР подполковнику РЯБОВУ М.Ф. объявить
выговор.

3. В отношении ОГОЛЬЦОВА С.И. ограничиться ранее состоявшимся его увольнением из
органов госбезопасности.

4. Материалы расследования на полковника запаса МВД ПОДЧАСОВА И.В. направить в
Особую инспекцию МВД СССР.


ЗАМ. НАЧ. ОТД-НИЯ ОСОБОЙ ИНСПЕКЦИИ УК КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ при CОBETE МИНИСТРОВ СССР

подполковник СЕРОВ


СОГЛАСЕН:

НАЧАЛЬНИК ОСОБОЙ ИНСПЕКЦИИ УК КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР

полковник БОРОВЛЕВ


3 мая 1957 года


РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6726. Т. 4. Л. 89–102. Заверенная машинописная копия.


© 2001-2014 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация